страданиями душа совершенствуется/ What Suffering Does

Recovering from suffering is not like recovering from a disease. Many people don’t come out healed; they come out different. They crash through the logic of individual utility and behave paradoxically.
David Brooks - What Suffering Does

**
Мы живем в культуре, заполоненной разговорами о счастье, пишет Дэвид Брукс. Но обратим внимание: когда люди вспоминают прошлое и его уроки, они вспоминают не счастливые, а горькие, страдальческие события. Страдание, неудачи явно облагораживают человека.

Преодоленное страдание – это не то, что излеченная болезнь: болезнь прошла, а человек остался прежним, здоровым; в отличие от болезни несчастье создает нового человека.
Борис Парамонов - Радио Свобода

Живу, как умею, а умею плохо/ Ariadna Efron, letters (1955-56)

2 декабря 1955 
А. А. Шкодиной*
[*она еще не полностью реабилитирована; было разрешено перебраться из Туруханска в Красноярск]
...На днях разделалась с Крученых и с Асеевым (Крученых скупал у Мура мамины рукописи и торговал ими, а про Асеева, руководившего группой эвакуированных в Елабугу, я тебе рассказывала). Сперва звонил Крученых — я его напугала без памяти, пригрозила отдать под суд за торговлю — в частности, письмами — он, видимо, позвонил Асееву, а тот — мне: «А.С.? с Вами говорит Н<иколай> Н<нколаевич>. — Вы надолго приехали?» — «Навек». — «Когда Вы к нам придете?» — «Никогда». — «Почему?» — «Сами можете догадаться» — вешаю трубку. Снова звонок: «А.С., я не понимаю... меня, видно, оклеветали перед Вами... Ваши письма из Рязани я берегу, как самое дорогое (!!!)». — «А я, Н.Н., как самое дорогое берегу последнее письмо** матери к Вам, где она поручает Вам сына». — «А.С.— это подлог (!) — это ненастоящее письмо! Я хочу объясниться с Вами!» — «Н.Н., всё ясно и так, прошу Вас не звонить мне и не советую встречаться». Вешаю трубку. И сразу на душе легче стало. Нет, ведь каков сукин сын!

**Подлинник предсмертного письма МЦ к Асееву, его жене (урожд. Синяковой) и ее сестрам, хранится в фонде Цветаевой в РГАЛИ. Письмо опубликовано в кн. М. Белкиной «Скрещение судеб. Попытка Цветаевой, двух последних лет ее жизни. Попытка детей ее. Попытка времени» (М., 1988. С 326; 2-е изд. М., 1992. С. 327) по копии, сделанной рукой З.М.Ширкевич с некоторыми неточностями. Остается не до конца проясненным, почему подлинник оказался в архиве М.Цветаевой. Некоторым косвенным указанием на знакомство Н.Н.Асеева с этим письмом может служить мой [Руфь Вальбе] разговор в 1966 г. с Ксенией Михайловной Асеевой: она передавала содержащиеся в письме подробности и цитировала целые фразы из него.

22 декабря 1955
Э.Г.Казакевичу
Вам, наверное, будет интересна эта мамина анкета 1926 года, напечатанная когда-то в одном из парижских литературных журналов. Это – очень «она» тех лет. Потом уже отошли и Наполеон, и Гюго, и молодость, и дворянство. Княжество, природа, стихи, одиночество – главное – одиночество! – остались до конца, до самого отъезда – куда – не скажу*.
[*последняя фраза анкеты: «Жизнь – вокзал, скоро уеду, куда – не скажу».; внизу - рисунок Али, 1928 г.]

7 февраля 1956 г.
А.К.Тарасенкову
Кто ее* помнит сейчас? Ее час еще не пробил, она пока живет на дне железного сундучка, как еще не проклюнувшееся зернышко собственной славы — в маминой повести. В один прекрасный день они воскреснут обе — мама и Сонечка, рука об руку. И опять все их будут любить. Не скоро приходит эта, самая настоящая, посмертная любовь, так называемое «признание», куда более прочная и непоправимая, чем все прижизненные.

* Дружбе М.Цветаевой и С. Голлидэй мы обязаны циклом 1919 г. «Стихи к Сонечке»; отпечаток ее индивидуальности носят женские образы цветаевских пьес этого года: Авроры в «Каменном ангеле», Розанетты в «Фортуне», Девчонки в «Приключении», Франчески в «Конце Казановы». Первая из этих пьес посвящена «Сонечке Голлидэй — Женщине — Актрисе — Цветку — Героине». Узнав о ее смерти, М.Цветаева написала «Повесть о Сонечке»(1937)

22 мая 1956
И.Г.Эренбургу
Почему это у нас уж если бьют (немцев, французов и прочих шведов), так уж до смерти, а если лижут — так до беспамятства?

1 августа 1956
Е.Я.Эфрон и З.М.Ширкевич
*Письмо написано из Тарусы, куда А.С. пригласила погостить Валерия Ивановна Цветаева. В дальнейшем А.С. называет ее В.И.

Жила маленькая мама [Цветаевы снимали дачу под Тарусой с 1892 по 1910 г.] совсем неподалеку от теперешнего домика В.И. и ходила по воскресеньям в церковку, где теперь пекарня. Городок маленький и разлатый, провинциальный до умиленья и весь не только «до», но и совершенно «вне»революционный. Большая-пребольшая мощеная розовыми булыжинами площадь, окруженная двухэтажными купеческими домками с каменным фундаментом и деревянным верхом, лабазами и «домами с мезонином». В окнах необычайно цветут белые «невесты» и домовитая герань. Собор, в котором служил дядя И.В.Цветаева, Добротворский [дядя И. В. Цветаева Александр Васильевич Цветаев (1834—1898) и его свекор Зиновий Алексеевич Добротворский — оба священники. Сведений о том, что А.В.Цветаев или 3. А. Добротворский служили в тарусском соборе, обнаружить не удалось], хоть и превращен в клуб, но всё равно упорствует, и сквозь все наслоения облупленных стен проглядывают неувядаемые богородицы и чудотворцы. Уцелел и двухэтажный домик Добротворских, и серебряное от старости жилье хлыстовок. Людей везде немного, это так успокаивает после московских полчищ и столпотворений. В самом дедушкином имении, где теперь дом отдыха, еще не была, пойду туда с В.И., к-ая обещает же показать и рассказать.

2 сентября 1956
В.Ф.Пановой
Этим летом я была в Тарусе, с которой Цветаевы связаны уже более ста лет, разыскала старенький домик над Окой, где жила мама маленькой, и плохо скроенный, да ладно сшитый хлыстовский домок, и дом с мезонином, в котором жил мой прадед, и собор, в котором служил какой-то из моих пра-дядек, кладбище, на котором похоронены родственники, о которых и мамина старшая, 73х-летняя сестра Валерия, уже с трудом вспоминает, так давно это всё было.
По-прежнему стоит на площади городка белый каменный лабаз, в котором когда-то развешивал муку бородатый хлыстовский Христос...
Всё записала, что смогла, со слов тетки [В.И.Цветаевой] (она там живет летом), но, к сожалению, она рассказывает неохотно и с бóльшим удовольствием возится со своей собственной, персональной, препротивной козой. Коза, кстати, высококультурная и доится только под пение. Поет Валерия Ивановна — английские колыбельные и французские романсы. Молока же, кроме теткиной собаки, никто не пьет.
<...> Что написать о себе? Живу, как умею, а умею плохо.

<ИЗ ТЕТРАДИ «ТАРУСА»>

Вспоминаю, как мама, бесконечно читая я перечитывая одну из своих любимых книг, «Детские годы Багрова-внука», восхищалась образом матери Аксакова и говорила, что она напоминает ей ее собственную мать.
Женщина с сильным и своеобразным характером, не нашедшая применения своим духовным силам ни в семье, ни в хозяйстве, Мария Александровна не могла ни дать счастья другим, ни быть счастливой. Мужа она уважала — но и только, большой любви, которая была бы ей по плечу, она в своей жизни не встретила.
Музыка в ее жизни была только «для себя», ведь в то время не было принятым, чтобы семейная женщина, мать четверых детей, выступала с публичными концертами. Муж музыки не понимал, да и был поглощен своим любимым делом, дети, с младенчества перекормленные музыкой, хоть и были в меру музыкальными, но этой материнской страсти не унаследовали.
Мария Александровна мечтала создать детей абсолютно по своему образу и подобию, — это ей не удалось, а большого внутреннего сходства своего, скажем, с той же Мариной, она не уловила, ибо это было сходством более тонким, нежели то абсолютное тождество, которого она требовала и желала.
Между прочим, в какой-то мере так же было и с моей мамой, Мариной. В детские годы она властно лепила меня по-своему, создавала меня как-то наперекор моей сущности, и когда я, подрастая, становилась самой собой, а не точным ее повторением, была горько во мне разочарована. Впрочем, всё это было в гораздо меньшей степени между моей матерью и мною, чем между ею самой и ее матерью. Интересно, что это родство душ, это внутреннее сходство между матерью и дочерью понимала именно не Мария Александровна, а сама Марина, понимала и чуяла это с самого детства, и любила она свою мать именно как человек одной с ней породы. Причем любовь эта возрастала, углублялась и осознавалась моей мамой всё больше по мере ее собственного душевного роста. О матери своей она писала, сравнявшись с ней в возрасте и превзойдя ее в понимании — и матери, и самой себя.

2 сентября 1956
И.Г.Эренбургу
Дорогой Илья Григорьевич! Очень большое спасибо Вам за Валерию Ивановну — Ваше письмо в Тарусский горсовет помогло, она получила от них бумажку, в которой говорятся, что они не посягают на ее владения — и слава Богу. Уж очень хороши там цветы и хорош простор и покой, в котором старятся эти странные и милые люди — он [Сергей Иванович Шевлягин (1882? – 1965), муж В.И.Цветаевой, преподаватель латинского языка] над составлением латинского словаря, она — над разведением парковых роз и какой-то французской ремонтантной малины. Спасибо Вам за то, что Вы помогли им сохранять все эти богатства. Валерия Ивановна — дочь моего деда от первого брака, и через всю жизнь она пронесла — с юной силой и непосредственностью — ненависть к мачехе (матери моей мамы) и желание не походить на сестер от второго брака. Так, она абсолютно не понимает стихов и считает, что мама моя всю жизнь занималась ерундой, в то время как могла бы делать что-нибудь полезное. Свое отличие от Цветаевых она подчеркивает, скажем, тем, что «держит» козу, на что, конечно, никто из наших не был бы способен. Коза отвратительная, бодучая, молока с нее, как с козла, и все с ней aux petits soins [носятся], но зато она — живая реальность, скотина, ничего общего не имеющая с поэзией и прочими цветаевскими фантазиями.

… Мамина книга тихо продвигается по гослитовским дорожкам, оформление уже готово, видимо, скоро сдадут в печать. 31-го августа было 15 лет со дня маминой смерти. Этот день, верно, помним только мы с Асей (кстати, она переехала в г. Салават, к сыну Андрею, к-ый недавно освободился).

[из примечаний: Андре Мальро (1901—1976) и Андре Жид (1869—1951), французские писатели. Их книги были запрещены в СССР после того, как они напечатали свои впечатления о посещении страны в предвоенные годы].

Ариадна Эфрон. «А душа не тонет...» (Письма 1955—1975)

мудрость уменьшает жалобы, а не страдания/ Kozma Prutkov, selected quotes

Из «сочинений» Козьмы Пруткова, под коллективным псевдонимом которого в 1850-60-е выступали А. К. Толстой и братья Жемчужниковы: Алексей Михайлович (1821—1908) — русский лирический поэт, сатирик и юморист; Александр Михайлович (1826—1896) — русский поэт и Владимир Михайлович (1830—1884) — русский поэт.

• Знай, читатель, что мудрость уменьшает жалобы, а не страдания.

• Нет столь великой вещи, которую не превзошла бы величиною еще бóльшая. Нет вещи столь малой, в которую не вместилась бы еще меньшая.

• Умные речи подобны строкам, напечатанным курсивом.

• Иногда слова, напечатанные курсивом, много несправедливее тех, которые напечатаны прямым шрифтом.

• Хитрость есть оружие слабого и ум слепого.

• Три дела однажды начавши, трудно кончить: а) вкушать хорошую пищу; б) беседовать с возватившимся из похода другом и в) чесать, где чешется.

• Ногти и волосы даны человеку для того, чтобы доставить ему постоянное, но легкое занятие.

• Одна природа неизменна, но и та имеет свои: весну, лето, зиму и осень; как же хочешь ты придать неизменность формам тела человеческого?!

• Не поступай в монахи, если не надеешься выполнить обязанности свои добросовестно.

• Ветер есть дыхание природы.

• Все говорят, что здоровье дороже всего; но никто этого не соблюдает.

• Перо, пишущее для денег, смело уподоблю шарманке в руках скитающегося иностранца.

• Смотри вдаль — увидишь даль; смотри в небо — увидишь небо; взглянув в маленькое зеркальце, увидишь только себя.

• И устрица имеет врагов!

• В глубине всякой груди есть своя змея.

• Чрезмерный богач, не помогающий бедному, подобен здоровенной кормилице, сосущей с аппетитом собственную грудь у колыбели голодающего дитяти.

• Из всех плодов наилучшие приносит хорошее воспитание.

• Вещи бывают великим и малыми не токмо по воле судьбы и обстоятельств, но также по понятиям каждого.

• Лучшим каждому кажется то, к чему он имеет охоту.

• Век живи — век учись! и ты наконец достигнешь того, что, подобно мудрецу будешь иметь право сказать, что ничего не знаешь.

• Начальник в лазарете – больному: «Как твоя фамилия?» Тот решил, что спрашивают, чем он болен, и стыдливо ответил: «Понос, ваше превосходительство!» «А, греческая фамилия», – заметил начальник.

источник

Полночь пахнет костром/ poetry

Мне суждено умереть. Тебе суждено умереть.
Не так, как раньше, когда мы на треть
моложе были, когда философски
смотрели на это, как учит нас Эрвин Панофски:
вот кувшин опрокинутый, вот упавшие лепестки...
Какие там лепестки!
Шприцы, ночные горшки,
памперсы, утки, таблетки горстями,

и попробуй вспомни, что были гостями
на долгом, счастливом празднике, удержи
благодарность хозяину дома, нет, ты скажи
вместо: за что? – спасибо за всё!
и перед разлукой
подожди ещё чуть, не отнимай, пожалуйста, руку.
Да, помолчим. Просто за руку подержи.

И посмотри: занавеска, видишь, вздувается,
вот и Боргезе сады золотые,
вот апельсины и розы, флоксы и яблоки –
здравствуй, сухая прохладная осень! –
море Эгейское, Альпы над озером,
и на террасе пустые
стулья плетёные, лёгкие,
и мы их с тобой переносим
ближе к перилам.
Чьи-то фары мелькнут на дороге за чёрным утёсом.
Полночь пахнет костром,
прелым листом и молодым кальвадосом.

поэт Михаил Кукин (род. в 1962)

Совсем я состарилась душой / Ariadna Efron, letters (1953-54)

16 марта 1953 г.
У нас потеплело, мороз около — 15°, и кажется — жарко, душно, трудно дышать — честное слово! Солнце начинает пригревать, дни — длиннее, скоро прилетят первые здешние птицы — снегири, похожие на белых воробьев, трогательные предвестники той необычайной катавасии, которая здесь называется весной. Сейчас, пожалуй, самое для меня приятное время года — уже не холодно, еще не тепло, не тревожат душу плеск воды, шум птичьих крыльев, гудки пароходов, мороз уже не сковывает, ночь не угнетает, день не будоражит. И было бы хорошо и тихо на душе, если бы тихо было в мире. Но увы, это совсем не так...

(фото отсюда)

6 апреля 1953 г.
Лиленька, Вы пишете об амнистии и о том, чтобы я написала о себе Ворошилову. Амнистия ко мне не относится, и Ворошилову я писать не буду. Я не одна в таком положении, и «дело» мое никого не заинтересует. Кроме того, по-честному говоря, я не считаю, что вообще могу подойти под какую-либо амнистию, т.к. вины никакой за собой не знаю и «простить» меня нельзя!

...Снег покрыт тонкой корочкой льда, и ребятишки ожесточенно катаются с гор на санках. Уже настолько тепло, что на свет божий выбираются самые малыши, бледные, как картофельные ростки. Здесь ведь зимы настолько суровы, что самые маленькие от осени — до весны безвыходно сидят дома. Пасху мы немножко справили — Ада спекла куличик, наши две несовершеннолетних курицы снесли за три недели три яйца, и в субботу удалось достать немного творога, так что всё было честь честью, даже с вашими цикламенами. Читать не успеваю, в кино не хожу, нигде, кроме работы, не бываю, но зато постоянно мысленно говорю с вами и, выговорившись, сажусь за письмо. Ну и выходит, что писать почти нечего.

25 августа 1953 г.
У нас осень, холодно, уже были заморозки. Случаются чудесные ясные и яркие дни, когда природа раскрывается во всей своей простоте и мудрости, а потом опять наползают тучи и не разберешь что к чему. Хожу в лес — он желтеет на глазах — так хочется остановить падение листьев, увядание, бег времени! Много ягод — наварила черничного и голубичного варенья, собрала ведро брусники. Далеко в тайгу не хожу, боюсь заблудиться, плохо ориентируюсь в лесу, увлекаясь ягодами, теряю направление и забываю, где право, где лево!

31 августа будет мамина годовщина, я надеюсь, что в этот день вы с Зиной вспомните о ней теплее, чем это могу здесь сделать я...
Я маму особенно вспоминаю в лесу — она так любила природу и так привила мне любовь к ней, что сама для меня как бы растворилась во всём прекрасном, не человеческими руками созданном. Если только погода позволит, 31го пойду в золотую тайгу и там одна вспомню маму.

(начало 1930-х, Марина Цветаева, рисунок А. Эфрон)

12 октября 1953 г.
А живу я как-то нелепо и всегда наспех, нет времени на то, чтобы хоть когда-нибудь, хоть над чем-то сосредоточиться. Это меня мало трогало бы, будь я помоложе, но после сорока впереди остается мало, ужасно мало творческого времени и поэтому обиден каждый день жизни, раздробленный и размолотый мелочами. Много работаю, а всё без толку, и всё сделанное проходит бесследно, как уходит вода, ежедневно приносимая мною с реки. Всё же на редкость нелегкая досталась мне судьба, и не в том дело, что просто нелегкая, а в том, что тяжесть эта — бессмысленна, как говорится — ни себе, ни людям! Ну, не буду больше ворчать, слава Богу, хоть это-то не в моем характере. Учитывая мою тяжелую долю, создатель для равновесия дал мне легкий характер — с которым, авось, и доживу до лучших дней.

10 ноября 1953 г.
Только одна к вам просьба — никогда и ни для кого, кто бы он ни был, не расставайтесь с мамиными подлинниками, ни с книгами ее, изданными при жизни, и так остались крохи, и самый любящий и внимательный человек может потерять, как это было с ее письмами в руках Бориса, с фотографиями и книгами, хранившимися у М. [С. Гуревича].

27 мая 1954, к Н.В. Канель*
[*Надежда Вениаминовна Канель (1903-2000), дочь В. Я. Канеля (1873—1918), земского врача, позднее ординатора московской Екатерининской больницы, и А. Ю. Канель (1878—1936) — главного врача Кремлевской больницы. В 1939 году Надежда и ее сестра Юлия были арестованы.
В одной камере с нею А.С. в 1939-1940 гг. провела первые шесть месяцев — время допросов — во Внутренней тюрьме на Лубянке. Впоследствии А.С. оказалась в одной камере с Юлией Вениаминовной Канель (Лялей) (1904-1941) и смогла рассказать ей о сестре. Прочитав в газетах сообщение об аресте Берия, А.С. немедленно отправила в Прокуратуру СССР письмо, в котором сообщала то, что было ей известно об истязаниях, которым подвергались сестры Канель. Надежда Канель была освобождена из Владимирской тюрьмы, где сидела после повторного ареста, в 1954 году, выступила свидетелем обвинения на процессе Абакумова и Комарова — ближайших сотрудников Берии].

Лиля напрасно боялась, что ты напишешь мне о Мульке, она должна была догадаться, что я человек грамотный и газеты читаю внимательно [Об аресте С.Д.Гуревича сообщалось в статье Н.Козева «О революционной бдительности» (Правда.1953. 6 нояб.)]. Таким образом я всё узнала еще в феврале прошлого года, и у меня сразу же появилось чувство, что его нет в живых — учитывая все известные, а тем более неизвестные обстоятельства. Ну, а потом у меня появилась надежда, что м.б. он остался жив и выбрался, поэтому-то я и написала тебе, ты бы об этом узнала. Тем не менее, если только ты найдешь возможным и удобным для себя, узнай — писал ли он откуда-нб. кому-нб. или просто сразу исчез?
Обо всём же, что я пережила, переживаю и буду переживать в связи с этим, распространяться нечего, в таких случаях помогает только религия, а я человек ну совершенно неверующий! [?]

<...> За эти годы мой разум научился понимать решительно всё, а душа отказывается понимать что бы то ни было. Короче говоря, — всё благородное мне кажется естественным, а всё то, что принято считать естественным, мне кажется невероятно неблагородным. Как совершенно естественные явления я принимаю и твою дружбу, и ваши отношения с Адольфом, и отношение Адольфа к Лялиным детям и к тете Жене, и то, что бедная, тяжело больная старая тетя Лиля в каждую навигацию шлет мне «из последнего» посылки, — а ведь ее помощь сперва маме и Муру, а потом мне длится целых 15 лет! А на самом-то деле, с точки зрения сложившихся в последние годы человеческих отношений, естественным было бы, если Адольф женился бы в 1940 г., дети росли бы в детдоме, а моя тетя Лиля «испугалась» бы меня полтора десятка лет назад и т.д.

(15 марта 1937 г., вокзал в Париже, проводы А. Эфрон в СССР. 

Вторая слева - М. Цветаева, справа - Ариадна и Мур)

3 июня 1954 г. [Лиле и Зине]
...перемены в наших краях всё же чувствуются большие. Получили паспорта греки, когда-то сосланные из Крыма, немцам, сосланным из Поволжья, разрешают выезжать (главным образом, на Алтай и на Урал), нам облегчено передвижение в пределах края — но еще не во все населенные пункты. Несколько человек, правда пока очень немногие, — получили реабилитацию, кое-кто — снятие ссылки. Говорят, что получают паспорта и те, у кого срок был 5 лет, т.е. что амнистия распространяется теперь и на эту категорию.

...не знала, что он уехал [т.е. Гуревич был арестован] еще в 1950 г., а поэтому думала, что уехал он значительно позже, и надеялась, что таким образом он дожил до разоблачения Берия. Видимо, это не так и его давно нет в живых. Иначе он был бы реабилитирован в числе самых первых, как Дина. Ах, еще бы немножечко дотянуть, и остался бы жив человек. Мне только этого нужно было от него — о себе я уж много лет как перестала думать. С каждой человеческой потерей немного умираю сама, и, кажется, единственное, что у меня осталось живого, — это способность страдать еще и еще. Совсем я состарилась душой.

20 июля 1954 г.
Вчера вернулась с воскресника (трехдневного). Ездили в один из соседних колхозов на заготовку силоса. Слава Богу, погода была на редкость удачная, только комары заедали. Я немного помирилась с Енисеем, проехав по нему в общей сложности около 80 километров в оба конца, красиво донельзя, если бы не портили всё впечатление сонмы комаров. Деревенька маленькая, ветхие домики с двухскатными замшелыми крышами все повалились в разные стороны, как после землетрясения. Тайга и река. Край света. Приехала, огляделась и почувствовала, что, действительно, дальше ехать некуда! Кстати, это чувство охватывает вас на каждом здешнем станке. Пока кончаю, т.к. день явно дошел до предела, перейдя в следующий, и всё равно не поймешь, утро ли, вечер ли. Светло. Письма Чехова я тоже сейчас читаю.

(фото отсюда)

14 августа 1954 г.
Если бы мы могли продать наш домишко тысячи за три, но боимся, что и за тысячу не продадим, т.к. уезжают и распродаются все, а покупать некому! Вот и не знаю, на что решиться. Мне ужасно хотелось бы приехать именно в отпуск, и именно самолетом, и именно налегке, мне уже так осточертели все эти путешествия с узлами, черепашьими темпами, за эти 15 лет!

...С нашей же 39 ст., вы сами помните, какая морока. Я бы на какое-то время осталась здесь, заключила бы м.б. даже договор на 3 года (договор в условиях Крайнего Севера дает порядочные льготы, в том числе двухмесячный отпуск ежегодно, со второго года дорога оплачивается), но жалко расставаться с Адой, с которой мы очень свыклись, а ей здесь делать нечего, по специальности она преподаватель вуза (английский язык), значит, работать может только в областном центре. Кроме того, остаться здесь одной — немыслимо, мы и вдвоем еле справляемся. А куда ехать на авось, не знаем!

... Я радуюсь каждому ясному дню, любуюсь цветами и окружающим видом, прекрасным при солнце и грандиозно-унылым в дождливую погоду. Да, Лиленька, никогда я не думала, что в жизни может быть так, что счастье приходит слишком поздно — пусть не счастье, а просто радость. Слишком много пережито, слишком многие не дожили, и это всё омрачает.

Ариадна Эфрон. «А душа не тонет...» (Письма 1942—1975)
Письма из лагерей и ссылки (1942-1955)

жизнь отняла у меня больше, чем может отнять смерть / Ariadna Efron, letters (1951-52)

7 января 1951
...Сама я тоже пишу Бог знает как редко, но вы не сердитесь, предпраздничная работа совсем замучила меня, не оставляя и крошечки времени не только на письмо, но даже хоть на открытку. А предпраздничный период начался у меня с середины октября — подготовки к 7 ноября — и всё продолжается, пройдя через выборы в местные советы, день Конституции, день рождения Сталина, Новый год и еще другие даты и дойдя до подготовки к следующим выборам в Верховный Совет РСФСР.
[на фото - открытки, нарисованные А.С. - отсюда]

Морозы стоят страшенные, всё время ниже 50°, иногда еще вдобавок с резким, пронзительным ветром. Я хоть за все эти годы и привыкла к Северу, но все же трудно — на самых малых расстояниях мерзнешь на лету, как какой-нб. воробей, а главное, что и на работе очень холодно, приходится работать не раздеваясь, от этого делаешься ужасно неповоротливой. Пишешь, пишешь лозунги прямо на ледяном полу, дверь открывается поминутно, окутывая тебя, как некоего духа, клубами морозного пара. И всё это вместе взятое утомляет не менее, чем сама работа. Но зато домик наш оказался теплым и сухим. Это чудесно, это — самое главное в здешней жизни!

2 февраля 1951
Моя простуда прошла благополучно, только голос, видно, до самого лета не наладится, как только глотну морозного воздуха — опять горло перехватывает, а мороз всё время около — 50°, часто еще ниже, счастье, что с работы и на работу недалеко, да и вообще всё близко, село ведь. Но я просто с ужасом гляжу на возчиков, лесорубов, на всех тех, кому волей-неволей приходится работать на воздухе, несмотря на температуру. У всех лица, как кипятком обваренные, все брови, ресницы в ледяных сосульках, смотреть страшно. Воздух звенит от мороза, стены трещат.
Даже и представить себе трудно, какая здесь интересная зима, совсем непохожая на все другие, с которыми я познакомилась за свою жизнь. Солнце встает не круглое, как ему полагается, а расслоенное, как плохо собранная складная игрушка для детей дошкольного возраста.
Ночами ярко полыхает северное сияние — то зелеными лучами, то белесым туманом заполняет небо. А звезды бывают необычайно яркие, и все чуть сдвинуты по сравнению с небом, которое над вами. Например, Орион поднимается гораздо выше над нашим горизонтом, чем над вашим, а Полярная звезда сияет настоящей маленькой луной — но только с отчетливо видными ярко-голубыми острыми лучами. Но всё это великолепие не очень-то радует, когда ресницы слипаются от льда и мороз забирается решительно всюду, где ему нечего делать. <...>

...насчет досылки вещей — прямо не знаю, пока у вас что-то хранится, у меня какое-то суеверное чувство, что есть у меня «дом» и что-то «дома», правда. Если же всё окажется здесь, то будет просто страшно. Я все равно чувствую себя непрочно здесь, все мне кажется, что опять придется куда-то ехать, что-то везти с собой и на себе и всё остальное бросать. Или это просто какое-то неверие в твердую почву под ногами, или псих какой-то, или в самом деле мне так на роду написано — вечно странствовать — не знаю... Во всяком случае «домом» я считаю и чувствую вашу московскую комнатушку, а всё остальное — транзит и «sic transit».

А в общем, живу помаленьку, но на душе странно: как будто состарилась она. Эта жизнь меня не радует больше, не потому, что она трудна (бывало и труднее), а потому, что она — не жизнь, вот и является чувство, что жизнь уже прожита, а в сколько лет, не так уж важно, ибо прожила я жизнь большую. Смерти я не желаю (активно) и не зову, ибо отчаянья не испытываю и усталость моя позволяет существовать, но смерти не боюсь, ибо жизнь отняла у меня больше, чем может отнять смерть. Простите за все эти грустные размышления, но, во-первых, если вдуматься — они совсем не грустные, а во-вторых, кому же, как не вам, могу я сказать об этом?

...немного почитала Бальзака. Не перечитывала с детства и пришла в ужас: редкие проблески гениальности тонут в хаосе всякой дребедени, еще хуже Эжен Сю «Lesmystères de Paris» (Парижские тайны). Еще хуже Гюго, прозу которого не люблю из-за безумной фальши, которой он сдабривает все им затрагиваемые социальные проблемы. Впрочем, это, конечно, дело вкуса, да и возраста. Молодежи такие книги не могут не нравиться, ибо там всё преувеличено, всё смещено и жизнь не жизнь, а сплошная романтика. Я, пожалуй, только в последние годы по-настоящему доросла до Толстого, а уж если доросла, то до Бальзака нужно опять в детство впадать.

(слева - А.С. с сотрудницами Дома культуры, 1951 год; справа - А. Шкодина, рисунок А.С.; источник)

Туруханск, 7 марта 1951
Погода у нас становится мягче, хотя это совсем не в ее природе. Переход от зимы к весне происходит не постепенно, а скачками, рывками. Вы только себе представьте: третьего дня было у нас 29° ниже нуля, вчера — 5°, сегодня — 33°! Оно и понятно, что сердце постоянно дает себя знать, всегда ему всесторонне тяжело! Вообще климат не из приятных, но всё же он, кажется мне, выносимее тропического, о котором всегда помышляла с ужасом. Кажется, Бог миловал!

...всё было бы в высшей степени мило, если бы не пили так, как только на Севере пьют. Пьют здорово, пьют все, и на следующий день ходят понурые, пока не раздобудут хоть немножко денег на «опохмелиться». Потом опять всё входит в свою колею, причем от даты к дате вспоминают, как «гуляли», и готовятся к новому «гулянью».

20 марта 1951
Шла сегодня с работы и думала — какой невнимательный у нас в молодости глаз, у большинства из нас (Бориса, конечно, из этого большинства исключаю!). В юности глаза, любуясь, скользят по поверхности, как если бы всё окружающее было обтекаемой формы, а начиная с моего теперешнего возраста и далее — глаз остер и точен, как инструмент в руках хирурга. Вот сейчас, видя меньше, количественно и качественно, чем в молодости, я замечаю гораздо больше, и ярче, и глубже, чем раньше. И у вас, наверное, так — правда?

3 января 1952 г.
Погода у нас по обыкновению сумасшедшая, от 50 до 5 градусов и обратно, и как всегда безумно красиво. Но красота эта, наводящая на ощущение бренности всего земного, равнодушия всего небесного и собственного одиночества отнюдь не подбадривает!

8 апреля 1952 г.
Посылаю вам две плохоньких картинки — на одной — ранняя наша весна, на второй — маленький тунгус с лайкой. Обе картинки нарисованы плохо, но в какой-то мере похожи. А на собаках здесь возят воду и дрова, они все очень кроткие, не лают, несмотря на свое имя, и не кусаются. Их здесь великое множество, причем часть из них дежурит у магазина, где продают хлеб. Стоят на задних лапах и выпрашивают довески.

...Описывать северную природу не всегда хочется, а о самой себе, об условиях жизни и работы – получается довольно нудная повесть, которая может звучать как намек о том, что я, мол, нуждаюсь в помощи, а это впечатление производить – ужасно неловко и неприятно. Вообще же — ну сколько раз человек может тонуть? ну раз, ну два, но не может же он постоянно находиться в состоянии утопления — могут вполне справедливо подумать мои корреспонденты — все, кроме вас! Да, по сути дела, корреспонденты мои раз, два и обчелся! Да и не в них дело, дело в самой себе, в том, что нарушено какое-то внутреннее равновесие и всё время заставляешь себя жить и действовать так, как будто бы никто и ничто не думало его нарушать.

12 июля 1952
...каждая человеческая встреча бросает семена в нашу душу, — немногие дают всходы, и еще меньшие приносят плоды. Причем никогда не знаешь, что за растения и что за плоды дадут эти семена!

...Была сегодня в лесу, ходила за мхом для прокладки между бревнами в кухонной стене. Кроме мха и комаров ничего не заметила!

8 ноября 1952
Родные мои, опять так долго не писала вам, а только бесконечно думала о том, что надо написать. В этой тактике и практике мы, кстати, схожи! Вы, конечно, поняли, что мое молчание связано с подготовкой к ноябрьским праздникам, когда я обычно не успеваю даже есть и спать, и, надеюсь, не тревожились о своей блудной дочери-племяннице. Работала не переводя дыхания, написала около 50 лозунгов, нарисовала на фанерных щитах карикатуры для украшения фасада, подготовила выставку по докладу Маленкова на XIX съезде, выставку карикатур «Они и мы», оформила всё наше нелепое здание снаружи и внутри, оформила сцену для торжественного заседания, и только собралась сама отдыхать и праздновать, как получила 6го ноября записочку карандашом от Бориса о том, что его в тяжелом состоянии (инфаркт) положили в Боткинскую больницу. И сразу у меня опустились и руки, и крылья и на душе стало тоскливо и жутко. Я очень прошу вас — напишите или, если можно, телеграфируйте мне о нем, мне очень тревожно, а иначе как узнать? Я даже не знаю, как зовут его жену или кого бы то ни было из домашних, чтобы о нем справиться, и вообще ничего не знаю.

(А. Эфрон, С. Эфрон; 1930-е годы, Франция)

...У вас, наверное, зима только начинается, зима веселая и нарядная, не то что наша ведьма. Дай Бог, чтобы у вас всё было ладно и хорошо, а главное, чтобы вы были обе здоровы и чтобы Борис поправился. Как я за него беспокоюсь и как я далеко от него и от вас! Каждый день, каждую минуту я зову на помощь чудо, которое вернет меня в мир живых, в нормальную, осмысленную жизнь, когда я буду делать, видеть, слышать, а не мечтать, вспоминать и представлять себе! И сама не пойму, дура ли я с этим самым своим ожиданием чудес или умница, знающая, что правда и право свое возьмут? Нет, кажется, все-таки дура!

Ариадна Эфрон. «А душа не тонет...» (Письма 1942—1975)
Письма из лагерей и ссылки (1942-1955)

Настроение, как у соловья без горла.../ Anna Alexandrovna Tarshis - Ry Nikonova (1942-2014)

источник

В немецком городе Киль скончалась Анна Александровна Таршис (1942-2014) − поэт, художник, издатель, теоретик авангарда, писавшая под псевдонимом Ры Никонова.

Настроение, как у соловья
без горла...
Только на жизнь и смотрю.

Или другое, ранее стихотворение 1965 года, которое сегодня достаточно трудно читать абстрактно:

Все идиоты в этом мире идиотов,
И каждый идиот идет отдельно.
Все патриоты в этом мире идиотов,
И каждый патриот идет отдельно.
И каждый идиот по-каждому живет.
В этом мире, в этом мире
Каждый идиот.

Ры Никонова - Обелиски

Две, обе лиски в около и даже над собственной или внутри или просто, вернее проще чем просто, просо проще еще, чем просто в норе-яме, углублении в через землю, ибо земля − это тоже просто, обычно.
Лиски были, они существовали, задавались своим существованием в этом в таком или в подобном углублении, проще − норе. Нора, приспособленная, приноровившаяся, прикинувшаяся жильем, способна была, однако, и не быть (не осуществлять) им.
Ибо время года, т.е. отрезок действий − состоялось лето, короче говоря, возможно было быть и вовсе без жилья, а только иметь шкуру, неметь шкурой или, вполне возможно, оболочкой, какой-нибудь, например, сферической формы, т.е. быть мячом, а не лиской. Подпрыгивать, а не рыдать в трубу трубной трудной формы, каковую и не каждый и имеет. Я пишу в старинном стиле, и меня трудно извинить, если не задаться извинятельной целью, средством. Средство родниться с норой − проза, которая порой подпрыгивает, точнее − возносится.
Летом существовать легче даже бабочкам (генетическая формула (+(+ − ?)), которые зимой висят на волоске. А лиски? А лиски, обе, сидят по норам. Скользят по топорам их взоры по нарам, по давно отравленным ранам. Все, что было (то, что произошло), много раз перевернется с ног на голову, и с крестца на запястья. И грянет дождь. И зальет жилища.
Ах, он залил жилища!
Бытствие.
1976

по-прежнему сердце на ниточке.../ Ariadna Efron, from letters (1950)

Туруханск, 3.1.50
Лиленька, Вы спрашиваете, с кем и как я живу. Живу с очень милой женщиной [Ада Александровна Шкодина, урожд. Федерольф (1901-1996), на фото с А.С.], с которой мы ехали вместе с самой Рязани, она там тоже преподавала. Живем с ней, в общем, довольно дружно, хотя очень друг на друга непохожи — у нее кудрявая и довольно пустая головка, в которой до сих пор прочно сидят воспоминания о браках, танцах и флиртах, хоть она и старше меня на 10 лет. Кроме того, она, мягко выражаясь, чрезмерно разговорчива, что очень утомительно, т.к. я и без того целый день на людях, но сердце у нее золотое и человек она благородной души и таких же поступков.

...Участвовать в спектаклях я не буду, с меня будет вполне достаточно, если смогу хорошо оформить спектакль с такими негодными средствами. Что есть хорошего в Москве из одноактных пьес и скетчей для небольшого коллектива любителей? У нас тут очень плохо с литературой, отсюда — расцвет так называемых «концертов», весьма низкопробных. Правда, однажды ставили «Без вины виноватые», но на подготовку дали слишком мало времени, роли знали плохо, а то и вовсе не знали, в общем, представляете себе. Руководитель драмкружка — рвач и халтурщик, который безумно хвастается тем, что когда-то работал в Красноярске (!), но, видимо, и Красноярск не смог вытерпеть его искусства, раз он очутился в Туруханском районном доме культуры. А коллектив — молодежь — такая же, как везде: тянется к лучшему и легко поддается худшему.

Работаю я бесконечно много. Ужасно, как никогда, устала и как-то опустошена – но что же иного может дать усталость на усталость? С середины октября по сегодняшний день вряд ли было у меня 3-4 выходных дня. Праздник за праздником, годовщина за годовщиной – оформление сцены, стендов, фотомонтаж, писание лозунгов и реклам, все это без красок, кистей, на одной голой изобретательности. Да еще оформление концертов, постановок, костюмы и пр. Но, с другой стороны. Всё это, конечно, значительно интереснее и приятней, чем, скажем, работа в лесу или рыбная ловля, о чем я никогда не забываю.

7.2.50
Лиленька, у нас день понемногу прибавляется, солнышко на несколько часов показывается на небе, а то его вовсе и видно не было. И сразу на душе делается немного легче — как эта долгая, безнадежная темнота, это существование с утра и до ночи при керосиновой подслеповатой лампе действует на эту самую душу.
А главное — сегодня впервые за все зимние месяцы я услышала, как, радуясь еще не греющим, но уже ярким солнечным лучам, зачирикала на крыше какая-то пичужка. Ведь зимой тут совсем нет птиц, ни галок, ни ворон, ни единого воробушка. Как-то поздней осенью я, правда, видела стайку воробьев, совсем непохожих на наших — белых, только крылышки немного рябенькие, а с тех пор ни одной птицы. А сегодня вдруг защебетала какая-то одна, и сразу стало ясно, что весна несомненно будет.

В нашем поселке есть радио и некоторые учреждения электрифицированы. Когда утром бегу на работу и вечером, слышу по единственному городскому репродуктору обрывки передач из Красноярска и иногда из Москвы. В 12 ч. дня, когда мы уже порядочно поработали и успели вторично проголодаться, нам передают московский урок гимнастики со всякими прискоками и приседаниями и жутким в нашем климате финальным советом: «Откройте форточку и проветрите комнату!» Сегодня, идя на работу, в течение нескольких минут слышала голос Обуховой, паривший и царивший над всеми нашими снегами и морозами. Правда, мешали какие-то посторонние шипящие звуки, благодаря которым казалось, что певица занимается своими трелями и руладами, поджариваясь в это же самое время на сковородке. Но всё же было хорошо и странно — этот такой московский голос над этим таким туруханским пейзажем!
Вообще же здесь кое-что бывает хорошо, а странным кажется всё и всегда. Ничего нового у меня пока что нет, ни плохого, ни хорошего. По-прежнему устала, и по-прежнему сердце на ниточке, и по-прежнему душа радуется каждому мало-мальскому просвету и проблеску в жизни и в небе.

8.2.50
...зимой здесь совсем нет птиц. Первыми сюда прилетают... снегири, правда, занятно? Я раньше и не представляла себе, что есть такие снега, в которых даже снегирю зимовать холодно!

Мне очень жаль, что в избушке, где мы живем, нет радио, было бы в жизни хоть немного музыки для нейтрализации всех жизненных какофоний! Вообще, Лиленька, я с большой радостью пожила бы на Севере — конечно, в иных условиях, чем я сейчас нахожусь. Тут столько интересного, что мало писем, чтобы хоть немножко рассказать обо всем, нужны книги, и я так хорошо могла бы писать их — если бы могла! Сейчас это — самое для меня мучительное. Надоело вынужденное пустое созерцательство многих лет, хочется писать, как дышать.

(Комната А.С. и А. Шкодиной в Туруханске. Рисунок А.С.)

Письмишко это, как, вероятно, и все мои послания, вышло, должно быть, бестолковым и сумбурным, вокруг меня целая орава ребятишек, хозяйкиных внучат, и гам стоит невообразимый. Бабка — старая потомственная кулачка, поэтому, должно быть, и внучата ее — существа хозяйственные, работящие и жадные до умопомрачения. «Сейчасошный» скандал у них разгорелся из-за чьих-то 20 копеек и чьего-то карандаша — каждый старается присвоить себе эти сокровища. Вообще самая ярко выраженная из их страстей — страсть к присвоению и накоплению. Правда, для контраста есть среди них один, маленький и совсем не такой. Остальные считают его дурачком и сомневаются — долго ли он проживет на свете, отдавая свое и не отнимая чужого?

27.2.50
Ножницы древней Парки неумолимо отрезают все канаты, нити и ниточки чужих судеб от моей – и не только чужих! Написала – и самой немножко смешно стало: очень уж высокопарно получилось – как у чеховского телеграфиста, у которого, плюс к песеннику, была еще и греческая мифология.

Живу я очень странной жизнью, ничуть не похожей на все мои предыдущие. Всё как во сне — и эти снега, по которым чуть-чуть черными штрихами отмечены, очень условно, контуры предметов, и серое низкое небо, и вехи через замерзшую реку, по которым и через которую медленно тянутся возы с бурым сеном, влекомые местными низкорослыми Россинантами.
И работа — как во сне: лозунг за лозунгом, монтаж за монтажом, плакат за плакатом в какой-то бредовой и совсем для работы неподходящей обстановке. Все мы — контора, дирекция, драмхор — и духовой кружки, и я, художник, работаем в одной и той же комнате; в одни и те же часы. На столе, на котором я работаю, стоит ведро с водой, из которого, за неимением кружки, все жаждущие пьют через край; на этом же столе сидят ребята, курят и репетируют, тут же лежит чья-то краюха хлеба, тут же в артистичном беспорядке разбросаны чьи-то селедки, музыкальные инструменты и всякая прочая белиберда. С утра до поздней ночи стоит всяческий крик: начальственный и подчиненный, артистический и халтурный, культурный и колоратурный.

(фотографии отсюда)

Устаю я ужасно, причем утомляет не столько самая работа, как обстановка, как вся эта ежедневная неразбериха, отнимающая уйму времени и сил. Главное, что основательно расклеилось сердце, которое, видимо, весьма отрицательно относится к здешнему климату, в чем я ему вполне сочувствую.

8 мая 1950
Я просила Бориса разыскать и прислать мне мамины стихи (циклы стихов) о Чехословакии, о Пушкине и о Маяковском. Они должны быть у Крученых [Алексей Елисеевич Крученых (1896—1968), поэт, художник, коллекционер], а если там не удастся, то я очень попрошу Зину помочь Борису найти их в том, что есть у Вас.
Я решила написать И.В. [Сталину] насчет мамы, ведь в 1951 г. будет 10 л. со дня ее смерти, а она сделала для родной литературы несколько больше, чем, скажем, Вертинский [эстрадный певец, вернувшийся из эмиграции на родину в 1943 году], к-ый преблагополучно подвизается в СССР. Недавно слышала по радио объявление о его концерте где-то в Красноярске. Мне бы очень хотелось, чтобы у нас вышла хоть маленькая книжечка ее очень избранных стихов, ибо у каждого настоящего поэта можно найти что-то созвучное эпохе.

Цикл стихов о Чехии — почти последнее, написанное мамой. Они (стихи) должны находиться у Вас, только не знаю, есть ли перепечатанные или просто переписанные набело в одной из последних тетрадей (тамошних), в здешних — почти одни переводы. Только смотрите, чтобы Борис ничего не взял, он непременно потеряет, как потерял письма [МЦ к Пастернаку; история пропажи писем М.Цветаевой к Б.Пастернаку рассказана им в гл. «Три тени» автобиографического очерка «Люди и положения» (1957)].

С 1 июня меня увольняют с работы, т.к. наш клуб впал в окончательный дефицит и содержать сотрудников не на что. Совершенно не представляю себе своего дальнейшего существования — настоль ко, что даже не волнуюсь, ибо, если начну волноваться, то буду не в состоянии доработать положенный мне срок, т.е. май месяц. Работы по специальности больше не найти, а не по специальности — лес и колхоз, на что буквально сил нет.
В общем, обо всём на свете напишу поподробнее в сл<едующем> письме, а сейчас прямо валюсь с ног от усталости — 1 мая, 5 мая — день печати, 7 мая — день радио, 9 мая — день Победы: монтажи, лозунги, масса работы без передышки с увольнением в перспективе!

23 августа 1950
Всё же нынешним летом я очень довольна, т.к. было подряд около десяти дней теплых и солнечных, чудесных.
Жаль только, что из-за всяких домашних и хозяйственных хлопот не удалось ни отдохнуть, ни порисовать как следует, а всё какими-то крадеными урывками. Жить бесцельно ужасно, но тяжело также, если нет ни единого «бесцельного» дня — непросто погулять, а непременно или топливо собирать, или грибы, или навоз для штукатурки и т.д. Даже на небо как-то украдкой глянешь, на минутку оторвавшись от какого-нб. «дела», которое сделаешь — и опять сначала.
Ночью перед сном, когда бы ни ложилась, непременно хоть 15 минут читаю, иначе не успеваю. Сейчас читаю присланный мне гетевский однотомник, превосходно переведенный и очень прилично изданный. Многое хотелось бы написать по поводу того, что думается над Гете, но — в другой раз, ибо так коротко, как о грибах, не напишешь!

23 октября 1950
Я чувствую, что старею, Лиленька, не потому, что, скажем, и силы и здоровье не те, что раньше, а потому, что всё глубже, любовнее, внимательнее задумываюсь над судьбами близких, и они, много пережившие, многое выстрадавшие, раскрываются мне и во мне во всём величии (пусть это не прозвучит высокопарно!) своих человеческих жизней. Насколько я была поверхностнее раньше, как невнимательна, несмотря на то, что, несомненно, была и глубже и внимательней своих тогдашних сверстников! (Это не хвастовство, это так и было и иначе вряд ли могло быть, ведь росла я в необычайно семье!)

(Е. Волошина, М. Волошин, С. Эфрон, Аля, М. Цветаева; Коктебель)

Самое тяжелое для меня теперь – это то, что волей судеб и обстоятельств я совершенно лишена возможности как-то проявлять ту глубину чувства и понимания, которая проснулась во мне, и не только потому, что многих уже нет в живых. С самого детства и по сей день я не понимала смерти, жизнь ушедших переплеталась во мне с жизнью живущих. Мне всегда как-то думалось, что жизнь огромна, смерть – минутна, и жизнь хоть бы по тому одному сильнее, жизнь, цепь человеческих действий, и смерть – действие внечеловеческое! Да, я знаю, что ушедших нет больше с нами, но осознать и понять никак не могу, слишком они живы во мне живые.
Сейчас это чувство м.б. усугубляется во мне еще тем, что я так далеко от всех и от всего, от домов живых и от могил умерших, и в памяти моей живы все. И тем не менее, даже тем более, я, из своего прекрасного далека, ужасно цепляюсь за жизнь тех, кто живы, с какой-то материнской силой чувства желаю им жизни, жизни, жизни, с какой радостью я иной раз думаю о том, что вот сейчас они, наверное, делают то-то и то-то, спят, работают, живут!..

…Б<орис> прислал мне денег, т.ч. смогу докупить дров, картошки, зимнего необходимого.

Ариадна Эфрон. «А душа не тонет...» (Письма 1942—1975)//
Письма из лагерей и ссылки (1942-1955)

Дзэн-календарь на каждый день/ 2014 Zen calendar

Наши теории о Вечности важны и полезны ровно настолько, насколько представления о внешнем мире, сформировавшиеся у еще не пробившегося сквозь яичную скорлупу цыпленка.
(Будда)

См.также:

Всё бы ничего, если бы не пожизненно.../ Ariadna Efron, letters (1949)

Рязань. Тюрьма № 1. Эфрон А.С. 
(А.С. была вторично арестована 22 февраля 1949 г.)
15 июня 1949 г.
Простите меня за беспокойство, я надеюсь, что вы обе здоровы по мере возможности. Лилечка, если Вы не на даче и если Вам не очень трудно, то пришлите мне сюда, только поскорее, немного хотя бы сухарей, сахару на дорогу, цельную рубашку и какую-нб. кофту с длинными рукавами и простынку. Можете прислать письмо. Мне еще очень нужен мешок для вещей — или наволочка от матраца.

25 июля 1949 г.
Дорогие мои Лиля и Зина! Пишу вам на пароходе, везущем меня в Туруханский край, куда направляют меня и многих мне подобных на пожизненное поселение. Это — 1500 километров на север по Енисею и еще сколько-то вглубь от реки. Точного адреса пока не знаю, телеграфирую его вам, как только прибуду на место. Буду находиться в 300 кил. от Игарки, т.е. совсем, совсем на Севере. Едем по Енисею уже 3 суток, река огромная, природа суровая, скудная и нудная. По-своему красиво, конечно, но смотрится без всякого удовольствия. На месте работой и жильем не обеспечивают, устраивайся как хочешь. Наиболее доступные варианты — лесоповал, лесосплав и кое-где колхозы. Всякий вид культурно-просветительной работы нам запрещен.

...Мне совершенно необходимо белье, большая моя простыня, синее платье, то, что покрепче из одежды, и то, что потеплее, — вязаные мои кофточки и оставшиеся клубки и мотки шерсти и ниток, а также мои вяз. спицы и крючки. Очень нужны какие-нб. теплые штаны, Мурина вроде замшевая курточка, непромокаемый серый плащ...

[Дата и начало текста не сохранились]*
Зимой здесь всё же должна быть почтовая связь телеграфом и самолетом. А еще на оленях и на собаках.
Морозы до 60 гр., сильные ветры, близко Карское море. Всё бы ничего, если бы не пожизненно, очень уж страшно звучит – бедная моя жизнь! Дорогие мои, думаю о вас постоянно, счастлива, что хоть повидаться удалось, многих везут сюда из лагерей без пересадки, люди даже не смогли повидать своих. Мне еще хорошо, я хоть немного отвела душу и подышала родным воздухом.

*В последних числах июля пароход с партией ссыльных прибыл в с.Туруханск на Енисее. Было объявлено, что те, кому в трехдневный срок удастся найти работу и жилье, смогут остаться здесь, прочих отправят в дальний колхоз. А.С. страшила «перспектива быть отрезанной от почты, телеграфа, газет, одним словом, от культуры», и она судорожно искала работу.
«Боже мой, что это было, ни в сказке сказать, ни пером описать. Кажется, не осталось ни одной двери, в которую я бы не постучалась и где бы не получила отказа», — пишет она в письме от 1 августа 1949 г. Е.Я.Эфрон.
Наконец, ей посчастливилось получить работу уборщицы в школе.

23 августа 1949
Квартиру мы с одной женщиной* сняли пополам, угол в какой-то неописуемой избушке, причем самое для меня страшное — клопы, которых гораздо больше, чем в нашей энциклопедии. Воду таскаем из Енисея, далеко и сильно в гору, ну и вообще и т.д. Электричества в селе нет, хотя стоят столбы и протянуты провода, но — никакой энергии, нет электростанции. Очень много собак — пушистых лаек, которые совсем не лают и очень добрые. Зимой их впрягают в нарты и на них возят — дрова, воду. Коренного населения мало, большинство приезжие вроде меня.

(Рисунок А. Эфрон)

*Ада Александровна Шкодина, урожд. Федерольф (1901-1996), отбыв лагерный срок (1937-1947) поселилась в Рязани, где была арестована повторно. Знакомство, а затем дружба с А.С. начались в камере рязанской тюрьмы.
См. её воспоминания «Рядом с Алей».

Лиленька, мне нужно всё что возможно из имеющегося в моих вещах теплого, кроме того нужны простые чулки, майка и футболка, рейтузы, совершенно необходимы акварельные краски и кисти (акварельные же) и если возможно — гуашь. Если можно, пришлите пластмассовых пуговок повеселей, обязательно вязальные спицы и что возможно из моих шерстяных остатков — клубков, мотков и просто всякой дряни, здесь шерсти нет никакой, а мне она очень нужна, у меня нет ни рукавиц, ни носков, ничего из необходимого здесь. Телогрейку куплю себе здесь...

6 сентября 1949
Дорогие мои, еще немножко продолжаю утром. Дождь идет необычайный — вообще погода здесь не похожа ни на одну из испытанных мной. Вообще всё абсолютно ни на что не похоже, поэтому очень интересно. А главное, я счастлива, что благодаря вашей помощи я уже оживаю и чувствую себя лучше. Еще недавно мне казалось, что такого путешествия мне не пережить, уж очень плохое было у меня состояние, да и попала я сразу на очень для моих сил тяжелую физическую работу. А теперь опять ничего, привыкаю еще раз к новым условиям, и опять моя новая работа кажется мне увлекательной.

По-прежнему я рада, что живу в такой стране, где нет презренного труда, где не глядят косо ни на уборщицу, ни на ассенизатора. Правда, я считаю, что, работая в другой области, я была бы более полезна — это раз, и способна не только себя, но и вас прокормить — это два, но надеюсь, что и это утрясется, не всё сразу. В школе я немножко буду работать и по специальности — пока что выкрасила масляной краской все окна и двери, потом буду графически оформлять разные правила, таблицы и т.д. Всё это, конечно, совершенно бесплатно, но надеюсь, что в скором времени смогу выполнять и кое-какие платные заказы. Если бы у меня были масляные краски, то было бы совсем легко, т.к. местное население испытывает величайшую нужду в разных ковриках с девами, гитарами, беседками и лебедями, но здесь их не достать, а там покупать — безумно дорого. Ну, в общем, там видно будет.

8 ноября 1949
Дорогие мои Лиленька и Зина! С некоторым запозданием поздравляю вас с 32 годовщиной великой октябрьской социалистической революции и надеюсь, что вы хорошо провели этот замечательный праздник.
...Вот Нина [Нина Павловна Прокофьева-Гордон (1908-1996), подруга А.С., работала одновременно с ней в Жургазобъединении] пишет, что жить можно везде и всюду есть люди. Да, конечно, каждый из нас живет до самой смерти там, где ему жить приходится.

*К началу учебного года А.С. так нарядно оформила школу, где она работала уборщицей, что уже 15 сентября ее перевели на должность художника РДК (Рабочего дома культуры Туруханска) с «окладом по смете».

19 ноября 1949
Шла сейчас с работы и думала о том, что лет мне еще не так много, а я, как очень старый человек, окружена сплошными призраками и воспоминаниями — как это странно! Почти всю свою сознательную жизнь я, как только остаюсь наедине с собою, начинаю мысленно разговаривать с теми, кого нет рядом, или с теми, кого уже никогда рядом не будет. И вспоминаю то, что никогда не повторится и не вернется. Жизнь моя, кончившаяся в августе 39-го года, кажется мне положенной где-то на полочку до лучшего случая, и всё мне кажется, что, оборвавшаяся тогда, она свяжется на том же самом оторванном месте и будет продолжаться так же. Казалось, вернее. На самом-то деле я давно уж убедилась, что всё — совсем иное, и всё же иной раз мне мерещится, что я вернусь в ту свою жизнь, настоящую, где все и всё — по своим местам, где все и всё ждет меня.
Но бываю я наедине с собою только тогда, когда иду на работу — еще не рассвело — или с работы — уже стемнело.
И всё кругом настолько странно и призрачно, настолько ни на что не похоже, что кажется — еще один шаг, и вот я уже в той странной стране, которой нет на свете, — но где ждет меня моя, уже так давно прерванная, жизнь.
Дорогая Лиленька, я сама чувствую, насколько бестолково всё то, что я пытаюсь Вам написать. Я ужасно устала, все эти дни, когда праздники следуют за праздниками, проходят у меня в постоянной, беспрерывной, совсем без выходных, работе, в работе очень плохо организованной и поэтому гораздо более трудоемкой, чем ей полагалось бы. «Дома» почти ничего не успеваю делать, т.к. тащу с собой опять-таки работу, над которой сижу очень поздно. Благодаря московской помощи хоть топлю вдоволь, не сижу в холоде.

Ариадна Эфрон. «А душа не тонет...» (Письма 1942—1975)

Окружение моё – гоголевское и чеховское. Только без них самих/ Ariadna Efron, letters to Aseev, 1948

26 мая 1948 (Асееву)
Вы знаете, у меня все близкие умерли, и ни одной могилы! Ни могилы отца, ни матери, ни брата, ни сестры. Точно живыми на небо взяты!

6 июня 1948. Рязань (Асееву)
Говорят, что горностай – самое чистое животное на свете. Если испачкать его шкурку, скажем, дегтем – так, что он не сможет ее отмыть, – он умирает.
...Но, говоря о данной могиле, тоскуя о ней, я думаю не только о поэте, но и, одна на свете, о матери. Не об отвлеченной, поставленной смертью на пьедестал Матери с большой буквы, а о маме. Которая еще так недавно растила, кормила, обижала и обожала меня. А вот, знаете, теперь (как всегда, слишком поздно) я сама люблю её не дочерней любовью и не по-дочернему понимаю всё в её жизни и всю её, а по-матерински, всеми недрами, изнутри, из самых глубин. Как всегда, слишком поздно. Руки ее, каждую трещинку, лицо – каждую морщинку. И каждый седой волосок.

Поэтическая наследственность? Николай Николаевич, я не пишу стихов. Мне даны глаза поэта и его слух, но я — немая и вряд ли будет со мной, как с Валаамовой ослицей, хоть раз в жизни, да возговорившей!* Т.е. Валаамовой ослицей я как раз была, т.к. возговорила однажды в детстве, но потом замолкла, как ослице и полагается. Поэтом я не буду, действенного поэтического начала нет у меня. Стихи я действительно понимаю и действительно люблю. И Ваша высокогорная книжечка [Видимо, Н.Н.Асеев прислал А.С. свою книгу «Высокогорные стихи»] очень меня обрадовала. Тех гор, откуда она взяла свое начало, я не знаю. Я только Альпы знаю — швейцарские, сочетание первозданности с человеческой аккуратностью — необычайно аккуратными дорогами, гостиницами и воздушными железными дорогами, и французские, менее цивилизованные. Радость розовых утр над снежными вершинами, несмолкающая шопеновская болтовня ручьев и коровьих колокольцев, неправдоподобные пастбища и стада везде — с географическими пятнами на лоснящихся боках у коров земных и белоснежные стада небесные — похищение Европы, превращение Ио, творимые неведомым, но несомненным божеством.

*Стихи семилетней Али (К.Бальмонт характеризовал их как «совершенно изумительные») были включены М.Цветаевой под названием «Стихи моей дочери» в книгу «Версты. Стихи» (Вып. 1. М., 1922), а также в книгу «Психея. Романтика» (Берлин, 1923). В том же 1923 г. Цветаева намеревалась выпустить в свет книгу «Земные приметы» — том 2-й этой книги должны были составить детские записи Али. «Такой книги еще нет в мире, — писала Цветаева. — Это ее письма ко мне, описание советского быта (улицы, рынка, детского сада, очередей, деревни и т.д., и т.д.), сны, отзывы о книгах, о людях — точная и полная жизнь души шестилетнего ребенка» (Письма Марины Цветаевой к Роману Гулю // Новый журнал (Нью-Йорк). Кн. 58. 1959. С. 181). Книга эта не была издана, но ряд сохранившихся детских записей А.С. включила в свои «Страницы воспоминаний» и «Страницы былого» (см. Эфрон А. О Марине Цветаевой: Воспоминания дочери. М., 1989).

...Преподавала графику в местном художественном училище, а в летние месяцы приняла школьный секретариат. Тошнит от папок, скрепок, ножей, «принято к сведению» и «сдано в архив». А главное – нужно сидеть на месте все положенные часы – самые солнечные. Как живу? Да так вот и живу. Плохо, в общем.
Окружение моё – гоголевское и чеховское. Только без них самих. Сам городок – хорош. Но когда подумаешь, что – может быть – на всю жизнь, то тут-то печень и начинает пухнуть.

23 июня 1948, Рязань (Асееву)
...я очень болела тогда, когда писала Вам, и потому, что сверх всего прочего, я испытывала в это время боль физическую, всё казалось мне значительно более больным, чем обычно. Ибо бессмертная душа значительно быстрее отзывается на боль, испытываемую телом, чем последнее – на душевную. А Бог её знает, бессмертна ли она, в конце концов? На десяток, ну на сотню душ, переживших тело, сколько тел, переживающих душу! Насчет же того, что «везде есть люди» (т.е. «души»!) – как Вы пишете, то для меня это совершенно не требует доказательств. Я их встречала в самой преисподней. Они меня – тоже!

...Франция, которую я очень люблю, такой родиной [по духу] для меня не была и быть не могла. И я никогда, в самые тяжелые минуты, дни и годы, не жалела о том, что я оставила её. Я у себя дома, пусть в очень тяжелых условиях – несправедливо тяжелых! Но я всегда говорю и чувствую «мы», а там с самого детства было «я» и «они». Правда, это никому не нужно, кроме меня самой...
Вот мама – это совсем другое. Пожалуй, она не должна была бы приезжать. Но судить об этом трудно.
Дорогой Николай Николаевич, ран своих я не растравляю, ибо ни они, ни я в этом не нуждаемся. Мы просто сосуществуем.

18 июля 1948, Рязань (Асееву)
Сегодня я тоже видела сосны. За 20 километров от Рязани. Они, наверное, такие же, как те, о которых Вы писали. В любую погоду верхушки стволов точно облиты солнцем, а низ — охвачен тенью. И когда их, сосен, много, то распространяют они какую-то особенную тишину, как в готическом храме. И будь они северные, рязанские или латвийские — запах их — благоухание — воскрешает в памяти юг и зной. Тихая, пружинящая почва под ногами яркие инкрустации неба над головой, а вместо Вашей Балтики Ока, сама чешуйчатая, как сосна, только серебряная, а за Окой, за необычайно рельефными на необычайно плоской равнине рыжими стогами — темно-синяя кайма горизонта — леса Мещоры. Но это за 20 килом. от Рязани, а близко — некрасиво, однообразно и Ока какая-то невыразительная.

23 августа 1948, Рязань (Асееву)
Сейчас за моим окном грустный, душераздирающий провинциальный вечер. Люди на порожках грызут семечки, загораются огни, и какой-то орденоносец везет в колясочке двух небрежно брошенных близнецов.

**
[В письме Б.Л.Пастернаку от 14 августа 1948 г. А.С. пишет:
«А сегодня мне объявили приказ, по которому я должна сдать дела и уйти с работы. Мое место — если еще не на кладбище, то во всяком случае не в системе народного образования. Не можешь себе представить, как мне жаль. Хоть и очень бедновато жилось, но работа была по душе, и все меня любили, и очень хорошо было среди молодежи, и много я им давала. Правда. За эти годы я стала много понимать и стала добрая. И раньше была не злая, а теперь как-то осознанно добрая, особенно к отчаянным. И работалось мне хорошо, и я много сделала. А теперь, когда я всех знаю по именам и по жизням и когда каждый идет ко мне за помощью, за советом, затем, чтобы заступилась или уладила, я должна уйти. Куда — сама не знаю. Устроиться необычайно трудно — у меня нет никакой кормящей (в данной ситуации) специальности, и я совсем одна. Еще спасибо, что по сокращению штатов, а то совсем бы некуда податься! Вот ты говоришь — “не унывай”. Я и не унываю, но, кажется, от этого не легче. Ты понимаешь, я давно пошла бы на производство или в колхоз, сразу, но сил нет никаких, кроме аварийного фонда моральных. Пережитые годы были трудны физически, и последний был не из легких. Вот и сейчас никак не придумаю — что делать?»
(Эфрон А. О Марине Цветаевой. С. 304).]

26 августа 1948 (Пастернаку)
Асеев иногда пишет мне письма красивые и гладкие. Что-то в его письмах есть поверхностное, что заставляет подразумевать в нем самом нечто затаенное – не знаю, как выразить, - в общем, все его легкие похвалы моему уму и трескучие фразы о маме не внушают того простого человеческого доверия, без которого не может быть отношений, хотя бы приближающихся к настоящим.

Ариадна Эфрон. «А душа не тонет...» (Письма 1942—1975)

**
В своём письме Б. Л. Пастернаку в 1956 г. А. С. Эфрон называет его убийцей своей матери («Для меня Асеев — не поэт, не человек, не враг, не предатель — он убийца, а это убийство — похуже Дантесова»). Получив отказ на просьбы о помощи, — даже в предоставлении места посудомойки в писательской столовой, — и непосредственно после разговора с Асеевым, Марина Цветаева покончила жизнь самоубийством.

Ариадна Эфрон, письма из ссылки/ Ariadna Efron, 1942-48 letters

Ракпас, 25.8.42
Послезавтра будет ровно три года, что я в последний раз, действительно в последний раз видела маму*. Глупая, я с ней не попрощалась, в полной уверенности, что мы так скоро с ней опять увидимся и будем вместе. [...] В общем-то, мой отъезд из дому – глупая случайность, и от этого еще обиднее.
[на фото А.С. после ареста, 1939 г.]

*Марина Цветаева: <Запись 1940 года>
(Разворачиваю рану, живое мясо. Короче:) 27-го [27 августа 1939 года] в ночь отъезд Али. Аля — веселая, держится браво. Отшучивается.
Забыла: Последнее счастливое видение ее, — дня за 4 — на С. X. Выставке «колхозницей» в красном чешском платке — моем подарке. Сияла.
Уходит, не прощаясь! Я — что же ты, Аля, так ни с кем не простившись? Она, в слезах, через плечо — отмахивается! Комендант (старик, с добротой) — Так — лучше. Долгие проводы — лишние слезы...
О себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче, чем я. Боюсь всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя, своей головы, если эта голова — так преданно мне служащая в тетради и так убивающая меня в жизни. Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк, но их нет, потому что везде электричество. Никаких «люстр».

Ракпас, 3.9.42
Живу и работаю по-прежнему. Некоторое — приятное — изменение в нашей судьбе принесло введение 10-тичасового — вместо 12-ти часового — рабочего дня. Остается побольше времени для сна, для своих мелких делишек, штопки, стирки. Со всем этим ужасно хочется домой. Очень тоскливо на сердце, тяжело. Муру писала, от него пока ничего не имею, кроме письма, еще мартовского, Мульке*, которое он и переслал мне. И за него очень беспокоюсь. У нас тоже было холодное лето, я даже не заметила, что оно прошло. Жалко, что так идет время.
Теперь уже деревья пожелтели, уж небо осенью дышало. Необычайное здесь небо. Только с ним говорю о маме.

* Мулька — Самуил Давидович Гуревич (1904—1952), журналист. Работал секретарем правления Жургазобъединения, а затем заведовал редакцией журнала «За рубежом». Был связан с А.С. взаимной любовью; письма, адресованные ей в лагерь, подписывал «Твой муж».
С.Д.Гуревич не сообщал А.С. о самоубийстве матери. Вот что он пишет Е.Я.Эфрон 24 июня 1942 г.:«До сих пор я писал Але, — и моему примеру следует Мур, — что Марина совершает литературную поездку по стране. Все это, я знаю, ужасно дико. Но надо щадить душевные силы Аленьки...»

Ракпас, 12.4.1943
Дальний лес насторожился, чувствует весну. Месяц совсем молодой, такой тоненький, такой хорошенький, остророгий. Вот месяц я люблю, а луну – нет, таким от нее для меня веет холодом, даже в летнюю жару. И свет у нее не настоящий. Она для меня как постоянное напоминание о смерти – душу леденит.

1 сент. 1944
Чувствую себя значительно лучше, целый месяц каждый день пила помногу молока, покупала масло и очень поправилась. Стала почти круглая, во всяком случае все мои острые углы закруглились*.

*Тамара Владимировна Сланская (1906-1994): «Весной 1943 года А.С. вызвали в лагерное управление и предложили ей стать «стукачкой» - она отказалась. Тогда её переведи на Крайний Север в штрафной лагпункт. Условия там были тяжелые: работа на лесоповале без выходных, предельно скудные нормы питания. Аля очень похудела, стала сильно кашлять. Я участвовала в агитбригаде, обслуживавшей всю огромную территорию Севжелдорлага; перевозили нас в тех же вагонах, что и вольных. Как-то, когда не было поблизости охраны, мне удалось попросить у кого-то из вольных конверт и написать её мужу [(«мой первый и последний муж») — Самуил Давидович Гуревич], адрес которого я знала на память: «Если Вы хотите сохранить Алю, постарайтесь вызволить её с Севера». И довольно скоро ему удалось добиться её перевода в Мордовию, в Потьму. Там расписывали ложки-плошки, а ведь она была художницей.

1 января 1946
А когда стемнело, зажгли свечи и все по-детски глядели на ёлку, и у всех в глазах отражались такие же огоньки, как давно бывало. Все всё вспомнили, и всем было грустно.

30 ноября 1946
Дорогие мои Лиля и Зина! От вас, конечно, опять давно вестей нет, а я за столько дней не могу привыкнуть к вашему равнодушию к эпистолярному искусству и тревожусь — о вашем здоровье и состоянии. У меня всё та же пустота и одиночество — среди стольких людей! Постоянное ожидание чего-то, сама не знаю — плохого или хорошего. Вчера видела сон — глупо сны рассказывать, еще глупее в письмах писать, но хочется поделиться [...]

22 февраля 1948
[27 августа 47 г. закончился срок; получила паспорт с ограничением мест проживания – в Рязань]
Время от времени получаю <...> письма от Аси [Анастасия Ивановна Цветаева (1894—1993)]. Она хочет летом ехать со мной в Елабугу. А я — совсем не хочу. Хочу поехать сама или с Ниной, но никак не с Асей. Мое горе — иного диапазона и иных проявлений — да тут и объяснять нечего, вы и так всё знаете и понимаете. Для меня мама — живая, для Аси — мертвая, и поэтому мы друг другу — не спутники в Елабугу. Но как написать, как отговориться — не представляю себе.
«Счастье — внутри нас» — пишете вы, Лиленька. Но оно требует чего-то извне, чтобы появляться. И огонь без воздуха не горит, так и счастье. Боюсь, что за все те годы я порядком истощила запасы внутреннего своего счастья. А чем их пополнить сейчас — не знаю еще.

10.5.48,
Лиле, Зине
[Елизавета Яковлевне Эфрон (1885-1976), сестра отца А.С.; Зинаида Митрофановна Ширкевич (1895-1977), подруга Е.Я. Эфрон]

Очень огорчена, что мое поздравленье не дошло до вас — я посылала такую же «хворую» двадцатикопеечную открыточку, т.к. совсем не было времени самой нарисовать что-нб. приличествующее случаю. Ваша телеграмма пришла как раз к празднику и очень обрадовала меня. Вообще на этот раз у меня получился настоящий праздник, т.к. на три дня приезжала Нина, привезла чудный кулич, а пасху я сделала сама и даже на базаре достала пасочницу и покрасила несколько яичек. Мы с Ниной ходили к заутрене, в церковь, конечно, и не пытались проникнуть, а постояли снаружи, и было очень хорошо, только жаль, крестного хода не было, т.к. рядом какая-то база с горючим и не разрешено. И погода все эти дни была чудесная. Мне вообще кажется, что для того, чтобы поправиться, мне нужно только солнце, много-много солнца и воздуха. Чтоб выветрился и исчез весь мрак всех тех лет. Да и вообще я, как и все сумасшедшие, очень сильно реагирую на погоду. И какая погода, такое и настроение, и самочувствие. А когда я в пятницу была в церкви, то там пасхи святили, такая огромная вереница куличей и пасох и огромная толпа народу. Я стояла позади и смотрела, как старенький батюшка кропил пасхи, и вид у меня, наверное, был самый радостный, потому что батюшка, случайно взглянув на меня, из всей толпы подозвал меня, дал крест поцеловать, благословил и поздравил с праздником. И я вспомнила того Ивана Сергеевича, о к-ом вам рассказывала, и почувствовала, что это как бы он меня благословил. Пока кончаю, скоро напишу еще, так живу ничего, только бедность слегка заедает. Крепко вас целую.
Ваша Аля

Ариадна Эфрон. «А душа не тонет...» (Письма 1942—1975)
Письма из лагерей и ссылки, 1942-1955

Ариадна Эфрон, из лагерных писем/ Ariadna Efron, camps and exile letters (1942-1955)

Ариадна Эфрон. «А душа не тонет...» (Письма 1942—1975)
Письма из лагерей и ссылки (1942-1955)

Ракпас
[из московской тюрьмы в лагерь на станцию Ракпас (Коми АССР, Железнодорожный район, Комбинат ООС, Швейный Цех) А.С. прибыла 16 февраля 1941 г.], 30 мая 1942 года

Вообще о северном лете (не говоря уж о зиме!) можно писать целые книги. Такого неба, звезд, луны, солнца, как здесь, я в жизни никогда не видала. Это – баснословно красиво. Зимой наблюдала северное сияние, лунное затмение. Сейчас у нас уже белые ночи – на светлом, дневном небе красная и ужасно близкая луна.

Ракпас, 13 июля 1942 г.
Очень прошу вас написать мне обстоятельства её [матери, Марины Цветаевой] смерти – где, когда, от какой болезни, в чьем присутствии. Был ли Мурзил при ней? Или – совсем одна? Теперь: где её рукописи, привезенные в 1939 году, и последние работы – главным образом переводы – фотографии, книги, вещи? Необходимо восстановить и сохранить всё, что возможно.

5.8.42
Мамину смерть как смерть я не осознаю и не понимаю. Мне важно сейчас продолжить ее дело, собрать ее рукописи, письма, вещи, вспомнить и записать всё о ней, что помню, — а помню бесконечно много. Скоро-скоро займет она в советской, русской литературе свое большое место, и я должна помочь ей в этом. Потому что нет на свете человека, который лучше знал бы ее, чем я. Не верю, что нет больше её зеленых глаз, звонкого, молодого голоса, рабочих, загорелых рук в перстнями. Не верю, что нет больше единственного в мире человека, которого зовешь мамой. Но на всё не хватает слов, вернее – трудно писать об этом так, как пишу я это письмо – наспех, за общим столом в общежитии. Об этом я впоследствии напишу книгу, и тогда хватит слов и все слова встанут на место.

Ракпас, 17.8.42
Живу я всё по-прежнему. Так же встаю в 5 ч. утра, в 6 выхожу на работу, перерыв от 12 до 1 ч., кончаем в 7. Прошла уже пора, странная пора белых ночей. Казалось, именно в такую пору библейский герой приказал солнцу остановиться — и всё замерло. Теперь — обычные летние ночи, темные и короткие. Лето-то уж кончается. Была как бы долгая весна, и сейчас же за ней — осень. Деревья, длинные наши «пирамидальные» березки, вот-вот пожелтеют, так и чувствуется, что уже последние дни стоят они в зеленом уборе. За это лето мне удалось три раза сходить в лес по ягоды. Ходили бригадами по 25 человек. Лес — не наш, почва — болотистая, ягоды — черника (разливанные моря, всё черно!), морошка, брусника, клюква. Но в лесу — тихо, как в церкви, и вспоминаются все леса, в которых я бывала. В которых мы бывали с мамой. В первый раз, что я попала в лес, — 12 часов на воздухе (впервые за три года!), я буквально заболела от непривычного простора, солнца, от необычности такой, по сути дела, привычной обстановки. Последующие два раза было просто очень приятно.
О работе своей уже писала вам — работа легче, чище и приятней предыдущей. Сейчас работаю на производстве зубного порошка, пропахла мятой и вечно припудрена мелом и магнезией.
Окружающие люди относятся ко мне очень хорошо, хотя характер мой — не из приятных, м.б. именно потому хорошо и относятся. Я стала решительной, окончательно бескомпромиссной и, как всегда, твердо держусь «генеральной линии». И, представьте себе, меня слушаются. Есть у меня здесь приятельница*, с к-ой не расстаемся со дня отъезда из Москвы. Она — совершенно исключительный человек и очень меня поддерживает морально.

*Тамара Владимировна Сланская (1906—1994) в 1925—1929 гг. была работником советскоготоргпредства в Париже. По возвращении в СССР жила в Ленинграде, работала в Совторгфлоте, училась на факультете иностранных языков Гос. педагогического института им. А.И.Герцена, пела в самодеятельности. Перед самым арестом была приглашена на роль Снегурочки в одноименной опере А.Н.Римского-Корсакова в Ленинградский Малый оперный театр. Арестована в тот же день, что и А.С., — 27 августа 1939 г. Во время следствия ее настойчиво расспрашивали о С.Я.Эфроне и его дочери, которых она не знала. А.С. расспрашивали о Сланской, пытаясь «сшить дело» о шпионской группе. Впервые они увидели друг друга, когда их отправляли из Бутырской тюрьмы на этап.

И для меня больше не осталось ни счастья, ни страдания... Поэма Патрула Ринпоче/ poem by Patrul Rinpoche (1808-1887)

Нашла в комментариях к посту:

Один тибетский учитель говорил:

Вначале, когда я встретил своего совершенного учителя,
Мне казалось, что я купец, который добрался до Золотого Острова,
И я с усердием посвящал себя изучению различных предметов.

Позже, когда я встречал своего учителя, я чувствовал себя неуютно,
Как преступник пред ликом судьи,
И я получал от него крепкие нагоняи.

Сейчас, встречая своего совершенного учителя, я чувствую себя с ним на равных,
Как голуби спящие в храме,
И я не лезу к нему слишком близко.

--
Вначале, когда я жил в уединении, мне казалось, что мой ум находится в покое,
Как путник, который наконец вернулся домой,
И я наслаждался пребыванием там.

Позже, будучи в уединении, я чувствовал, что не могу там усидеть,
Как красавица, тяготящаяся своим одиночеством,
И я часто покидал его и снова возвращался.

Сейчас, находясь в уединении, я думаю, что это не такое плохое место, чтобы умереть,
Как старый пёс, который забрался для этого под навес,
И я готовлю своё тело к тому, что его придётся выбросить.

--
Вначале, когда я размышлял о Взгляде, мне казалось, что чем выше он будет, тем лучше,
Как хищная птица, которая подыскивает себе гнездо,
И я раздавал всем советы.

Позже, когда я размышлял о Взгляде, я чувствовал себя в растерянности,
Как тот, кто стоит на перепутье,
И я старался не открывать рта.

Сейчас, когда я думаю о Взгляде, я чувствую, что дурачу других,
Как старик, рассказывающий детям небылицы,
И я сам не очень-то верю в то, что говорю.

--
Вначале, когда я думал о Медитации, мне казалось, что чувства радости и блаженства переполняют меня,
Как при встрече мужчины и женщины с одинаковыми темпераментами,
И я пытался добраться до самой её сути.

Позже, когда я думал о Медитации, я чувствовал себя обессиленным и уставшим,
Как слабый человек, который тащит непосильную ношу,
И мои медитации становились всё короче.

Сейчас, когда я думаю о Медитации, мне кажется, что я не способен оставаться в ней ни на миг,
Как иголка которую пытаются воткнуть в камень,
И у меня нет больше никакого желания медитировать.

--
Вначале, когда я думал о Поведении, мне казалось, что я стянут путами,
Как дикий конь, на которого накинули сбрую,
И я притворялся смирным.

Позже, когда я думал о Поведении, я чувствовал, что волен делать то, что захочется,
Как пёс, сорвавшийся с цепи,
И я освобождался от пут.

Сейчас, когда я думаю о Поведении, оно мне кажется не имеющим никакого значения,
Как для блудницы, которой уже всё равно,
И для меня больше не осталось ни счастья, ни страдания.

--
Вначале, когда я давал учения, я казался себе умным и важным,
Как красавица, прогуливающаяся по рынку,
И мне хотелось учить.

Позже, когда я давал учения, мне казалось, что я хорошо знаком с предметом,
Как старик, снова и снова рассказывающий избитые истории,
И я был словоохотлив.

Сейчас когда я даю учения, я чувствую, что выхожу за границы дозволенного,
Как демон, побуждаемый заклинаниями,
И мне очень стыдно.

--
Вначале, когда я писал, мне казалось, что слова появляются сами собой,
Как у махасиддха [в индуизме и буддизме люди, достигшие в процессе психопрактик сверхспособностей — сиддх], пишущего дохи [духовные песнопения/Buddhist Mahamudra song],
И это было для меня естественным.

Позже, когда я писал, у меня было чувство, что это я складываю вместе слова,
Как искусный стихоплёт пишет свою поэму,
И я старался подбирать красивые выражения.

Сейчас, когда я пишу, я чувствую тщетность этого,
Как человек, которому надо нарисовать карту места, которого он не знает,
И я не извожу зря чернила и бумагу.

--
Вначале, когда я встречал друзей, мне хотелось помериться с ними силами,
Как будто мы были лучниками, собравшимися на состязание,
И я любил их и ненавидел.

Позже, когда я встречался с друзьями, мне казалось, что мне подходят все,
Как блуднице, которая попала на ярмарку,
И я дружил со многими.

Сейчас, когда я встречаю друзей, мне кажется, что не вписываюсь в людские собрания,
Как прокажённый, который осмелился пробраться в толпу,
И я предпочитаю быть в одиночестве.

Поэма Патрула Ринпоче/ Patrul Rinpoche (1808-1887). 
Он был любимым в народе странствующим учителем Дзогчен в Восточном Тибете. 
Называли его Просветленный бродяга.

Сильнее языка только музыка и запахи/ about art

Отрывки; источник: Про искусство- Екатерина Марголис

фото via FB

Поэта далеко заводит речь. Художника свет — чуть ли не еще дальше. А что получается, когда вещи искусства отправляются в свободное плавание и как они живут после — об этом, скорее, не художнику судить, а зрителю. Во всяком случае, как и литературное произведение, так и вещь в изобразительном искусстве работает в обе стороны. Они меняют и художника, и зрителя. Меняют и меняются сами самым непредсказуемым образом.

Термин «графика» объединяет изобразительное искусство со словесностью. На пространстве листа близость поэзии и графического искусства – в самом методе. Буква, линия, чередование черного и белого. Свет и тень. Метрика стиха: чередование ударных и безударных. Пятна. Просветы. Ряд черно-белых полюсов: вещь и пустота, присутствие и небытие. Слово и молчание. Часто изображается не только и не столько контур и линия предмета, сколько пространство между предметами (так называемое negative space). Это во многом похоже на жизнь языка. До какой-то степени иконичность присуща и языку, и изображению. Смыслы живут не только в словах, но и в очертаниях букв, и в звучании фонем.

Живопись непосредственнее языка, но язык настойчивее и устойчивее. Да и по прямому воздействию визуальный опыт очень краткий. Если речь не идет о каком-то жанре, связанном со временем (видео и пр). Сильнее языка только музыка. Она задает все сразу. Весь внутренний контекст для восприятия и все связи. А еще так бывает с запахами. Они, как известно, моментально переносят вас целиком в тот опыт, с которым связаны, если запаху есть на что в нас опереться. Но и всякое восприятие ложится на удобренную чем-то почву.

...для нас, выходцев из советской империи (под выходцами я имею в виду не географию, а биографию) Венеция, конечно же, прежде всего, та самая провинция у моря, идеальная топография внутренней и частной жизни художника и человека, где можно как раз не вдыхать испарений империй. Хотя, справедливости ради, раскрытые львиные пасти - щели для доносов времен Серениссимы - не дают забыть о происхождении и истоках всей этой блаженной красоты.

...на недавно открытой выставке все про время: про то, что уходит, что остается, как следы того, что осталось, обретают новую жизнь под внимательным взглядом, как смываются прибоем мозаики на пляже. Как прозрачные стекла молчат, пока кто-то не возьмет фонарь и не вступит с ними в диалог.

...свет повседневности осв(е)ящает все. Он лепит и форму, и образ. Поэтому какая именно часть реальности, какой преломленный опыт становится художественным произведением, дело отчасти случайное. Все, что хочет быть выраженным, найдет свое выражение вне зависимости от обстоятельств, материалов под рукой и даже времени. Увидеть и сохранить в сердце важнее всего. Это всегда дар и подарок. А как приложить руку - это уже дело второе - в зависимости просто от обстоятельств времени и места.

Если попасть в резонанс, в гармонию с жизнью, даже на самом ее простом житейском уровне, то всему находится место и время.
Когда б мы досмотрели до конца
Один лишь миг всей пристальностью взгляда,
То нам другого было бы не надо,
И свет вовек бы не сходил с лица. (З. Миркина)

Все подлинное основано на повторении. Закаты и восходы. Смена времен года. Приливы-отливы. Жизненные ритмы. Какие-то иные циклы. Музыкальные, поэтические формы. Литургический цикл. Вопрос не в повторении как в таковом, а в способности увидеть все новыми глазами и одновременно узнать в лицо.

Подлинное отличить можно - будь то холст, офорт, инсталляция или объект. Да и понятие красоты и смысла никто не отменял. Об этом, к счастью, последнее время стали вспоминать. Я сужу по Венецианским Биеннале. Несколько лет назад все помойные контейнеры были оклеены афоризмом Патрика Мирмана "Art doesn't have to be ugly to look clever".

Говоря же о даре — самое важное его свойство двунаправленность. Даром получили, даром давайте. Мне всегда казалось, что художник — это тот, кто видит и читает реальность на глубине. И старается поделиться увиденным. Т.е., сделать видимое ему ведомым другим. С тех пор, как ремесло разошлось с искусством, помимо очевидных приобретений есть и немало потерь. Мастерство — первая потеря. И одновременно с утратой каких-то четких профессиональных критериев и умений на первое место встало воображение. Причем понимается оно как-то совершенно криво. Самовыражение вопиющего в пустыне. Диалог становится чем-то вторичным. Мне кажется, в этом огромная ошибка и пространство для фальсификаций и подмен. Все голые короли современного искусства возможны именно из-за подхода «кто не понял, сам дурак». Я совершенно не пропагандирую уплощение и упрощение. Но не предполагать априори возможность диалога как первоосновы искусства, мне кажется главной человеческой ошибкой современного искусства. Воображение художника это всего лишь первый шаг — это внимательный поиск и ожидание облечения в форму. Не побег от мира и не какая-то элитарность, а шаг ему навстречу. И такое воображение может иметь отношение к преображению. Все-таки у них общий корень — образ. Иначе все остаются при своих. И никакого нового смысла и нового видения не рождается.

Мне хотелось бы тут процитировать тут одной из любимых моих авторов, Кристину Кампо (Cristina Campo, pen-name of Vittoria Guerrini, 1923-1977) — итальянской писательницы, мыслителя и переводчицы, к сожалению, малоизвестной за пределами Италии:

«Искусство сегодня – это прежде всего воображение, то есть хаотичное смешение элементов и планов. И, разумеется, это все не имеет никакого отношения к правде (справедливости) (которые и в самом деле не интересуют современное искусство). Так что если внимание есть ожидание, пылкое и бесстрашное принятие реальности, то воображение – это нетерпение, побег в произвол: бесконечный лабиринт без нити Ариадны. Поэтому древнее искусство аналитично, а современное искусство синтетично; искусство по большей части разрушительное, как и положено во времена, питаемые страхом. Ибо истинное внимание не ведет, как могло бы показаться, к анализу, но к синтезу, и оно находит свое разрешение в символе или в образе – одним словом, в судьбе. Анализ становится судьбой, когда внимание, проникнув в переплетение времени и пространства, шаг за шагом сумеет перестроить их в чистую красоту образа. Это внимание Марселя Пруста. Внимание – это путь в сторону невыразимого, единственная дорога к тайне. Оно твердо укоренено в реальности, и тайна открывается только через знаки ее присутствия, заключенные в этой реальности

...Будто джина из бутылки, внимание сначала освобождает идею из образа, а затем вновь помещает идею в образ: подобно тому, как алхимики сначала растворяли соль в жидкости, а затем изучали, каким образом она вновь собирается в кристаллы. В этих двух различных, но одинаково реальных моментах оно членит мир и заново выстраивает его. Так вершится правда и судьба. Драматическое расчленение и выстраивание формы.

И только новое внимание, новая судьба может ее расшифровать. Но слово открывается лишь внимательному взгляду, равному тому вниманию, которое его породило. Оно открывается своим земным и надмирным значением. Чем напряженнее было то внимание, тем большим уважением, тишиной и пространством окружено оно».