...царило угрюмое оцепенение/ Camus, The Plague (1947)

Перечитывая читанное не раз, актуальное

На следующее утро, 18-го апреля, доктор, ездивший на вокзал встречать мать, заметил, что мсье Мишель еще больше осунулся: теперь уж с десяток крыс карабкались по лестницам, видимо, перебирались из подвала на чердак. В соседних домах все баки для мусора полны дохлых крыс. Мать доктора выслушала эту весть, не выказав ни малейшего удивления.
– Такие вещи случаются.
(...)
Все же Риэ позвонил в городское бюро дератизации, он был лично знаком с директором. Слышал ли директор разговоры о том, что огромное количество крыс вышли из нор и подыхают? Мерсье, директор, слышал об этом, и даже в их конторе, расположенной неподалеку от набережной, обнаружено с полсотни грызунов. Ему хотелось знать, насколько положение серьезно. Риэ не мог решить этот вопрос, но он считал, что контора обязана принять меры.
– Конечно, – сказал Мерсье, – но только когда получим распоряжение. Если ты считаешь, что дело стоит труда, я могу попытаться получить соответствующее распоряжение.
(...)
С этого же дня за дело взялись вечерние газеты и в упор поставили перед муниципалитетом вопрос – намерен или нет он действовать и какие срочные меры собирается принять, дабы оградить своих подопечных от этого омерзительного нашествия. Муниципалитет ровно ничего не намеревался делать и ровно никаких мер не предпринимал, а ограничился тем, что собрался с целью обсудить положение. Службе дератизации был отдан приказ: каждое утро на рассвете подбирать дохлых крыс. А потом оба конторских грузовика должны были отвозить трупы животных на мусоросжигательную станцию для сожжения.
(...)
за одно только 25-е апреля была подобрана и сожжена 6231 крыса. Цифра эта обобщила и прояснила смысл уже ставшего будничным зрелища и усугубила общее смятение. До этой передачи люди сетовали ни нашествие грызунов как на мало аппетитное происшествие. Только теперь они осознали, что это явление несет с собой угрозу, хотя никто не мог еще ни установить размеры бедствия, ни объяснить причину, его породившую.

28-го апреля агентство Инфдок объявило, что подобрано примерно 8000 крысиных трупов, и городом овладел панический страх. Жители требовали принятия радикальных мер, обвиняли власти во всех смертных грехах, и некоторые владельцы вилл на побережье заговорили уже о том, что пришло время перебираться за город. Но на следующий день агентство объявило, что нашествие внезапно кончилось и служба очистки подобрала только незначительное количество дохлых крыс. Город вздохнул с облегчением.
(...)
Проходя по коридору, Риэ машинально посмотрел в угол и спросил Грана, полностью ли исчезли крысы из их квартала. Чиновник не мог сообщить по этому поводу ничего. Правда, ему рассказывали о крысином нашествии, но он обычно не придает значения болтовне соседей.
(...)
Смерть привратника, можно сказать, подвела черту под первым периодом зловещих предзнаменований и положила начало второму, относительно более трудному, где первоначальное изумление мало-помалу перешло в панику. Прежде никто из наших сограждан даже мысли никогда не допускал – они поняли это только сейчас, – что именно нашему городку предназначено стать тем самым местом, где среди белого дня околевают крысы, а привратники гибнут от загадочных недугов. С этой точки зрения мы, следовательно, заблуждались, и нам пришлось срочно пересматривать свои представления о мире. Если бы дело тем и ограничилось, привычка взяла бы верх. Но еще многим из нас – причем не только привратникам и беднякам – пришлось последовать по пути, который первым проложил мсье Мишель. Вот с этого-то времени и возник страх, а ему сопутствовали раздумья.
(...)
Тарру довелось присутствовать при беседе двух трамвайных кондукторов.
– Ты Кана знал? – спросил первый.
– Какого Кана? Высокого такого, с черными усами?
– Его самого. Он еще работал стрелочником.
– Ну конечно, знал.
– Так вот, он умер.
– Ага, а когда?
– Да после этой истории с крысами.
– Смотри-ка! А что с ним такое было?
– Не знаю, говорят, лихорадка. Да и вообще он слабого здоровья был. Сделались у него нарывы под мышками. Ну, он и не выдержал.
– А ведь с виду был вроде как все.
– Нет, у него грудь была слабая, да еще он играл в духовом оркестре. А знаешь, как вредно дудеть на корнете-пистоне.
– Да, – заключил второй, – когда у человека плохое здоровье, нечего ему дудеть на корнете.
(...)
а между тем весь город говорит о крысах. Даже газета вмешалась в это дело. Отдел городской хроники, обычно составленный из самых разных материалов, ведет теперь упорную кампанию против муниципалитета. «Отдают ли себе отчет отцы города, какую опасность представляют разлагающиеся на улицах трупы грызунов?» Директор отеля ни о чем, кроме этих крыс, говорить не может. И неудивительно, для него это зарез. То обстоятельство, что в лифте столь респектабельного отеля обнаружили крысу, кажется ему непостижимым. Желая его утешить, я сказал: «Но у всех сейчас крысы».
– Вот именно, – ответил он, – теперь мы стали как все.
Это он сообщил мне о первых случаях лихорадки непонятного происхождения, которая вызывает в городе тревогу. Одна из его горничных тоже заболела.
(...)
После того как труп привратника перевезли в изолятор, Риэ позвонил Ришару, чтобы посоветоваться с ним насчет паховых опухолей.
– Сам ничего не понимаю, – признался Ришар. – У меня двое тоже умерли, один через двое суток, другой на третий день. А ведь я еще утром его посетил и нашел значительное улучшение.
– Предупредите меня, если у вас будут подобные случаи, – попросил Риэ.
Он позвонил еще и другим врачам. В результате проведенного опроса выяснилось, что за несколько последних дней отмечено примерно случаев двадцать аналогичного заболевания. Почти все они привели к смертельному исходу. Тогда Риэ опять позвонил Ришару, секретарю общества врачей Орана, и потребовал, чтобы вновь заболевшие были изолированы.
– Что же я-то могу? – сказал Ришар. – Тут должны принять меры городские власти. А откуда вы взяли, что это болезнь заразная?
(...)
Газеты, размазывавшие на все лады историю с крысами, теперь словно в рот воды набрали. Оно и понятно: крысы умирали на улицах, а больные – у себя дома. А газеты интересуются только улицей. Однако префектура и муниципалитет призадумались. Пока каждый врач сталкивался в своей практике с двумя-тремя случаями непонятного заболевания, никто и пальцем не шевельнул. Но достаточно было кому-то сделать простой подсчет, и полученный итог ошеломил всех. За несколько дней смертельные случаи участились, и тем, кто сталкивался с этим загадочным недугом, стало ясно, что речь идет о настоящей эпидемии. Именно в это время доктор Кае гель, человек уже пожилой, зашел побеседовать к своему коллеге Риэ.
– Надеюсь, Риэ, вы уже знаете, что это? – спросил он.
– Хочу дождаться результата анализов.
– А я так знаю. И никакие анализы мне не требуются. Я много лет проработал в Китае, да, кроме того, лет двадцать назад наблюдал несколько случаев в Париже. Только тогда не посмели назвать болезнь своим именем. Общественное мнение – это же святая святых: никакой паники, главное – без паники. К тому же один врач мне сказал: «Но это немыслимо, всем известно, что на Западе она полностью исчезла». Знать-то все знали, кроме тех, кто от нее погиб.

Перевод – Н. Жарковой

Не время года эта осень, А время жизни.../ Old age in poetry

Константинос Кавафис (1863 — 1933)
Старик

Среди таверны, суеты ее и крика,
склонившись над столом, сидит старик — он —
один — газета перед ним и больше — никого.

Унижен жалкой старостью, он думает, как мало
он радовался в те года, когда не миновала
пора красы, и сил, и разума его.

Он чувствует, что постарел, об этом помнит поминутно.
Но все же юности пора — она как будто
была вчера. Ничтожный срок, ничтожный срок.

Все осмотрительность — она всю жизнь его водила за нос, —
а он ей верил, как безумец, этой лгунье, что смеялась:
«До завтра подождешь. Еще вся жизнь осталась впрок».

И сколько он порывов обуздал в себе отказом
от радости возможной, и его безмозглый разум
все упущенья днесь высмеивают в нем.

Но от печальных воспоминаний вдруг головокруженье
он ощутил. И вот он средь кофейни,
на стол облокотись, забылся сном.

1897

* * *

Николай Заболоцкий (1903 — 1958)
Старость

Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она, —
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна.

Их речь уже немногословна,
Без слов понятен каждый взгляд,
Но души их светло и ровно
Об очень многом говорят.

В неясной мгле существованья
Был неприметен их удел,
И животворный свет страданья
Над ними медленно горел.

Изнемогая, как калеки,
Под гнетом слабостей своих,
В одно единое навеки
Слились живые души их.

И знанья малая частица
Открылась им на склоне лет,
Что счастье наше — лишь зарница,
Лишь отдаленный слабый свет.

Оно так редко нам мелькает,
Такого требует труда!
Оно так быстро потухает
И исчезает навсегда!

Как ни лелей его в ладонях
И как к груди ни прижимай, —
Дитя зари, на светлых конях
Оно умчится в дальний край!

Простые, тихие, седые,
Он с палкой, с зонтиком она, —
Они на листья золотые
Глядят, гуляя дотемна.

Теперь уж им, наверно, легче,
Теперь всё страшное ушло,
И только души их, как свечи,
Струят последнее тепло.

1956

* * *

Илья Эренбург (1891 — 1967)

Не время года эта осень,
А время жизни. Голизна,
Навязанный покой несносен:
Примерка призрачного сна.
Хоть присказки, заботы те же,
Они порой не по плечу.
Всё меньше слов, и встречи реже.
И вдруг себе я бормочу
Про осень, про тоску. О боже,
Дойти бы, да не хватит сил.
Я столько жил, а всё не дожил,
Не доглядел, не долюбил.

* * *

Илья Эренбург

Молодому кажется, что в старости
Расступаются густые заросли,
Всё измерено, давно погашено,
Не пойти ни вброд, ни врукопашную,
Любит поворчать, и тем не менее
Он дошел до точки примирения.
Всё не так. В моем проклятом возрасте
Карты розданы, но нет уж козыря,
Страсть грызет и требует по-прежнему,
Подгоняет сердце, будто не жил я,
И хотя уже готовы вынести,
Хватит на двоих непримиримости,
Бьешься, и не только с истуканами,
Сам с собой.
Еще удар — под занавес.

1964-1966

* * *
Борис Слуцкий (1919 — 1986)
Болезнь

Досрочная ранняя старость,
Похожая на пораженье,
А кроме того — на усталость.
А также — на отраженье
Лица
в сероватой луже,
В измытой водице ванной:
Все звуки становятся глуше,
Все краски темнеют и вянут.

Куриные вялые крылья
Мотаются за спиною.
Все роли мои — вторые! —
Являются передо мною.

Мелькают, а мне — не стыдно.
А мне — все равно, все едино.
И слышно, как волосы стынут
И застывают в седины.

Я выдохся. Я — как город,
Открывший врагу ворота.
А был я — юный и гордый
Солдат своего народа.

Теперь я лежу на диване.
Теперь я хожу на вдуванья.
А мне — приказы давали.
Потом — ордена давали.

Все, как ладонью, прикрыто
Сплошной головною болью —
Разбито мое корыто.
Сижу у него сам с собою.
Так вот она, середина
Жизни.
Возраст успеха.
А мне — все равно. Все едино.
А мне — наплевать. Не к спеху.

Забыл, как спускаться с лестниц.
Не открываю ставен.
Как в комнате,
Я в болезни
Кровать и стол поставил.
И ходят в квартиру нашу
Дамы второго разряда,
И я сочиняю кашу
Из пшенного концентрата.
И я не читаю газеты,
А книги — до середины.
Но мне наплевать на это.
Мне все равно. Все едино.

1966

* * *

Александр Кушнер (1936)
Старик

Кто тише старика,
Попавшего в больницу,
В окно издалека
Глядящего на птицу?

Кусты ему видны,
Прижатые к киоску.
Висят на нем штаны
Больничные в полоску.

Бухгалтером он был
Иль стекла мазал мелом?
Уж он и сам забыл,
Каким был занят делом.

Сражался в домино
Иль мастерил динамик?
Теперь ему одно
Окно, как в детстве пряник.

И дальний клен ему
Весь виден, до прожилок,
Быть может, потому,
Что дышит смерть в затылок.

Вдруг подведут черту
Под ним, как пишут смету,
И он уже — по ту,
А дерево — по эту!

1966

The tree is saying things, in words before words/ Richard Powers’s The Overstory (2018)

To solve the future, we must save the past. My simple rule of thumb, then, is this: when you cut down a tree, what you make from it should be at least as miraculous as what you cut down.

People aren’t the apex species they think they are. Other creatures ― bigger, smaller, slower, faster, older, younger, more powerful ― call the shots, make the air, and eat sunlight. Without them, nothing.

This is not our world with trees in it. It's a world of trees, where humans have just arrived.

We’ve learned a little about a few of them, in isolation. But nothing is less isolated or more social than a tree.

Civilized yards are all alike. Every wild yard is wild in its own way.

You and the tree in your backyard come from a common ancestor. A billion and a half years ago, the two of you parted ways. But even now, after an immense journey in separate directions, that tree and you still share a quarter of your genes...

Buddha’s words: A tree is a wondrous thing that shelters, feeds, and protects all living things. It even offers shade to the axmen who destroy it.

A great truth comes over him: Trees fall with spectacular crashes. But planting is silent and growth is invisible.

The Greeks had a word, xenia — guest friendship — a command to take care of traveling strangers, to open your door to whoever is out there, because anyone passing by, far from home, might be God. Ovid tells the story of two immortals who came to Earth in disguise to cleanse the sickened world. No one would let them in but one old couple, Baucis and Philemon. And their reward for opening their door to strangers was to live on after death as trees—an oak and a linden—huge and gracious and intertwined. What we care for, we will grow to resemble. And what we resemble will hold us, when we are us no longer.

The older the word, the more likely it is to be both useful and true. In fact, he read once, back in Iowa, the night the woman came to trouble him into life, that the word tree and the word truth come from the same root.

No one sees trees. We see fruit, we see nuts, we see wood, we see shade. We see ornaments or pretty fall foliage. Obstacles blocking the road or wrecking the ski slope. Dark, threatening places that must be cleared. We see branches about to crush our roof. We see a cash crop. But trees ― trees are invisible.

Plant-blind. Adam's curse. We only see things that look like us.

The books diverge and radiate, as fluid as finches on isolated islands. But they share a core so obvious it passes for given. Every one imagines that fear and anger, violence and desire, rage laced with the surprise capacity to forgive — character — is all that matters in the end. It’s a child’s creed, of course, just one small step up from the belief that the Creator of the Universe would care to dole out sentences like a judge in federal court. To be human is to confuse a satisfying story with a meaningful one, and to mistake life for something huge with two legs. No: life is mobilized on a vastly larger scale, and the world is failing precisely because no novel can make the contest for the world seem as compelling as the struggles between a few lost people.

There are a hundred thousand species of love, separately invented, each more ingenious than the last, and every one of them keeps making things.

There’s a Chinese saying. ‘When is the best time to plant a tree? Twenty years ago.’
The Chinese engineer smiles. “Good one.”
‘When is the next best time? Now.’
“Ah! Okay!” The smile turns real. Until today, he has never planted anything. But Now, that next best of times, is long, and rewrites everything.

Trees know when we are close by. The chemistry of their roots and the perfumes of their leaves pump out change when we're near... when you feel good after a walk in the woods, it may be that certain species are bribing you...

People have no idea what time is. They think it’s a line, spinning out from three seconds behind them, then vanishing just as fast into the three seconds of fog just ahead. They can’t see that time is one spreading ring wrapped around another, outward and outward until the thinnest skin of Now depends for its being on the enormous mass of everything that has already died.

We found that trees could communicate, over the air and through their roots. Common sense hooted us down. We found that trees take care of each other. Collective science dismissed the idea.
Outsiders discovered how seeds remember the seasons of their childhood and set buds accordingly.
Outsiders discovered that trees sense the presence of other nearby life. That a tree learns to save water. That trees feed their young and synchronize their masts and bank resources and warn kin and send out signals to wasps to come and save them from attacks.
Here’s a little outsider information, and you can wait for it to be confirmed. A forest knows things. They wire themselves up underground. There are brains down there, ones our own brains aren’t shaped to see. Root plasticity, solving problems and making decisions. Fungal synapses. What else do you want to call it? Link enough trees together, and a forest grows aware.

It’s so simple. So obvious. Exponential growth inside a finite system leads to collapse. But people don’t see it. So the authority of people is bankrupt.

We don't make reality. We evade it. By looting natural capital and hiding the costs. But the bill is coming, and we won't be able to pay.

We’re cashing in a billion years of planetary savings bonds and blowing it on assorted bling.

Humans carry around legacy behaviors and biases, jerry-rigged holdovers from earlier stages of evolution that follow their own obsolete rules. What seem like erratic, irrational choices are, in fact, strategies created long ago for solving other kinds of problems. We’re all trapped in the bodies of sly, social-climbing opportunists shaped to survive the savanna by policing each other.

Phenomenal, to be such a small, weak, short-lived being on a planet with billions of years left to run.

Life will cook; the seas will rise. The planet’s lungs will be ripped out. And the law will let this happen, because harm was never imminent enough. Imminent, at the speed of people, is too late. The law must judge imminent at the speed of trees.

We all travel the Milky Way together, trees and men... In every walk with nature one receives far more than he seeks. The clearest way into the universe is through a forest wilderness. (the quote by John Muir)

Wilderness is gone. Forest has succumbed to chemically sustained silviculture. Four billion years of evolution, and that’s where the matter will end. Politically, practically, emotionally, intellectually: Humans are all that count, the final word. You cannot shut down human hunger. You cannot even slow it. Just holding steady costs more than the race can afford.

A country watches dumbstruck as New England’s priceless chestnuts melt away. The tree of the tanning industry, of railroad ties, train cars, telegraph poles, fuel, fences, houses, barns, fine desks, tables, pianos, crates, paper pulp, and endless free shade and food—the most harvested tree in the country—is vanishing.

What conveys a right, and why should humans, alone on all the planet, have them?

Earth will be monetized until all trees grow in straight lines, three people own all seven continents, and every large organism is bred to be slaughtered.

A leaf of grass is no less than the journey-work of the stars.

Sun and water are questions endlessly worth answering.

Love for trees pours out of her—the grace of them, their supple experimentation, the constant variety and surprise. These slow, deliberate creatures with their elaborate vocabularies, each distinctive, shaping each other, breeding birds, sinking carbon, purifying water, filtering poisons from the ground, stabilizing the micro-climate. Join enough living things together, through the air and underground, and you wind up with something that has intentions.

Trees are their kin, with hopes, fears, and social codes, and their goal as people has always been to charm and inveigle green things, to win them in symbolic marriage.

Trees have long been trying to reach us. But they speak on frequencies too low for people to hear.

A woman sits on the ground, leaning against a pine. Its bark presses hard against her back, as hard as life. Its needles scent the air and a force hums in the heart of the wood. Her ears tune down to the lowest frequencies. The tree is saying things, in words before words.

Trees used to talk to people all the time. Sane people used to hear them.

Berries may compete to be eaten more than animals compete for the berries.

Deforestation: a bigger changer of climate than all of transportation put together. Twice as much carbon in the falling forests than in all the atmosphere. But that’s for another trial.

Human history was the story of increasingly disoriented hunger.

The confirmation of others: a sickness the entire race will die of.

Thick, clotted, craggy, but solid on the earth, and covered in other living things. Three hundred years growing, three hundred years holding, three hundred years dying. Oak.

 Tagore said, Trees are the earth’s endless effort to speak to the listening heaven.

A tree is a passage between earth and sky.

The greatest delight which the fields and woods minister, is the suggestion of an occult relation between man and the vegetable. I am not alone and unacknowledged. They nod to me, and I to them. The waving of the boughs in the storm, is new to me and old. It takes me by surprise, and yet is not unknown. Its effect is like that of a higher thought or a better emotion coming over me, when I deemed I was thinking justly or doing right.

If you’re holding a sapling in your hand when the Messiah arrives, first plant the sapling and then go out and greet the Messiah.

I wouldn't need to be so very different for sun to seem to be about sun, for green to be about green, for joy and boredom and anguish and terror and death to all be themselves, beyond the need for any killing clarity, and then this― this, the growing rings of light and water and stone ― would take up all of me, and be all the words I need.

She could tell them about a simple machine needing no fuel and little maintenance, one that steadily sequesters carbon, enriches the soil, cools the ground, scrubs the air, and scales easily to any size. A tech that copies itself and even drops food for free. A device so beautiful it’s the stuff of poems. If forests were patentable, she’d get an ovation.

You miss the half of it, and more. There’s always as much belowground as above. That’s the trouble with people, their root problem. Life runs alongside them, unseen.

Smart enough to see that you're a sack of rotting meat wrapped around a little sewage tube that's going to give out in—what? Another few thousand sunrises?

But the argument he lays out before the jury is as clear as a row of Lombardy poplars. In silence, he walks his lifelong partner through old and central principles of jurisprudence, one syllable at a time. Stand your ground. The castle doctrine. Self-help. If you could save yourself, your wife, your child, or even a stranger by burning something down, the law allows you. If someone breaks into your home and starts destroying it, you may stop them however you need to. His few syllables are mangled and worthless. (...) He can find no way to say what so badly needs saying. Our home has been broken into. Our lives are being endangered. The law allows for all necessary force against unlawful and imminent harm.

I want to start a seed bank. There are half as many trees in the world as there were before we came down out of them.
Because of us?
One percent of the world forest, every decade. An area larger than Connecticut, every year. A third to a half of existing species may go extinct by the time I’m gone. Tens of thousands of trees we know nothing about. Species we’ve barely classified. Like burning down the library, art museum, pharmacy, and hall of records, all at once.
You want to start an ark.
I want to start an ark. (...) a seed can lie dormant for thousands of years.

Trees stand at the heart of ecology, and they must come to stand at the heart of human politics. [Rabindranath] Tagore said, Trees are the earth’s endless effort to speak to the listening heaven. But people—oh, my word—people! People could be the heaven that the Earth is trying to speak to.

“If we could see green, we’d see a thing that keeps getting more interesting the closer we get. If we could see what green was doing, we’d never be lonely or bored. If we could understand green, we’d learn how to grow all the food we need in layers three deep, on a third of the ground we need right now, with plants that protected one another from pests and stress. If we knew what green wanted, we wouldn’t have to choose between the Earth’s interests and ours. They’d be the same!”
One more click takes her to the next slide, a giant fluted trunk covered in red bark that ripples like muscle.
“To see green is to grasp the Earth’s intentions. So consider this one. This tree grows from Colombia to Costa Rica. As a sapling, it looks like a piece of braided hemp. But if it finds a hole in the canopy, the sapling shoots up into a giant stem with flaring buttresses.”
She turns to regard the image over her shoulder. It’s the bell of an enormous angel’s trumpet, plunged into the Earth. So many miracles, so much awful beauty. How can she leave so perfect a place?
“Did you know that every broadleaf tree on Earth has flowers? Many mature species flower at least once a year. But this tree, Tachigali versicolor, this one flowers only once. Now, suppose you could have sex only once in your entire life. . . .”
The room laughs now. She can’t hear, but she can smell their nerves. Her switchback trail through the woods is twisting again. They can’t tell where their guide is going.
“How can a creature survive, by putting everything into a one-night stand? Tachigali versicolor’s act is so quick and decisive that it boggles me. You see, within a year of its only flowering, it dies.”
She lifts her eyes. The room fills with wary smiles for the weirdness of this thing, nature. But her listeners can’t yet tie her rambling keynote to anything resembling home repair.
“It turns out that a tree can give away more than its food and medicines. The rain forest canopy is thick, and wind-borne seeds never land very far from their parent. Tachigali’s once-in-a-lifetime offspring germinate right away, in the shadow of giants who have the sun locked up. They’re doomed, unless an old tree falls. The dying mother opens a hole in the canopy, and its rotting trunk enriches the soil for new seedlings. Call it the ultimate parental sacrifice. The common name for Tachigali versicolor is the suicide tree.”

Photosynthesis: a feat of chemical engineering underpinning creation’s entire cathedral.

The best and easiest way to get a forest to return to any plot of cleared land is to do nothing —nothing at all, and do it for less time than you might think.

Left alone—and there’s the catch—left alone to the air and light and rain, each one might put on tens of thousands of pounds. Any one of his starts could grow for the next six hundred years and dwarf the largest factory chimney. It could play host to generations of voles that never go to ground and several dozen species of insects whose only desire is to strip their host bare. Could rain down ten million needles a year on its own lower branches, building up mats of soil that grow their own gardens high in the air.

Who does the tree-hugger really hug, when he hugs a tree?

Everything in the forest is the forest. Competition is not separable from endless flavors of cooperation.

Something marvelous is happening underground, something we’re just learning how to see. Mats of mycorrhizal cabling link trees into gigantic, smart communities spread across hundreds of acres. Together, they form vast trading networks of goods, services, and information... There are no individuals in a forest, no separable events. The bird and the branch it sits on are a joint thing. A third or more of the food a big tree makes may go to feed other organisms. Even different kinds of trees form partnerships. Cut down a birch, and a nearby Douglas-fir may suffer... In the great forests of the East, oaks and hickories synchronize their nut production to baffle the animals that feed on them. Word goes out, and the trees of a given species—whether they stand in sun or shade, wet or dry—bear heavily or not at all, together, as a community... Forests mend and shape themselves through subterranean synapses. And in shaping themselves, they shape, too, the tens of thousands of other, linked creatures that form it from within. Maybe it’s useful to think of forests as enormous spreading, branching, underground super-trees.

What’s wrong with How Trees Will Save the World? Trees won’t save the world?
I’m sure they will. After the world shrugs us off.

She sees and hears this by direct gathering, through her limbs. The fires will come, despite all efforts, the blight and windthrow and floods. Then the Earth will become another thing, and people will learn it all over again. The vaults of seed banks will be thrown open. Second growth will rush back in, supple, loud, and testing all possibilities. Webs of forest will swell with species shot through in shadow and dappled by new design. Each streak of color on the carpeted Earth will rebuild its pollinators. Fish will surge again up all the watersheds, stacking themselves as thick as cordwood through the rivers, thousands per mile. Once the real world ends.

The psyche's job is to keep us blissfully ignorant of who we are, what we think, and how we'll behave in any situation. We're all operating in a dense fog of mutual reinforcement. Our thoughts are shaped primarily by legacy hardware that evolved to assume that everyone else must be right. But even when the fog is pointed out, we're no better at navigating through it.

When removed from their kind, individual human beings can change in remarkable ways.

I'll sue for everything they're worth. But all the rights and privileges of fair practice are theirs. Humankind is a thug. The law is a goon.

Where the deer bound, where the trout rise, where your horse stops to slather a drink from icy water while the sun is warm on the back of your neck, where every breath you draw is exhilaration — that is where the Aspens grow...

A guy in a dirty suit jacket and shorts, his hair bound up in a bungee cord, cuts behind her on the sidewalk, talking out loud: voices or cell phone—choose your schizophrenia.

Plants are willful and crafty and after something, just like people.

Now they need only learn what life wants from humans. It's a big question, to be sure. Too big for people alone. But people aren't alone, and they never have been.

No mates exist for countless miles around, and a chestnut, though both male and female, will not serve itself. Yet still this tree has a secret tucked into the thin, living cylinder beneath its bark. Its cells obey an ancient formula: Keep still. Wait. Something in the lone survivor knows that even the ironclad law of Now can be outlasted. There’s work to do. Star-work, but earthbound all the same. Or as the nurse to the Union dead writes: Stand cool and composed before a million universes. As cool and composed as wood.

Her staff tells her not to, but she cites the numbers. Wasn’t Shaw right about how the mark of true intelligence is to be moved by statistics? Seventeen kinds of forest dieback, all made worse by warming. Thousands of square miles a year converted to development. Annual net loss of one hundred billion trees. Half the woody species on the planet, gone by this new century’s end.

We have a Midas problem. There’s no endgame, just a stagnant pyramiding scheme. Endless, pointless prosperity.

CHRISTMAS EVE: There’s a fire blazing in the fireplace, food enough for five thousand, and a new TV as big as Wyoming tuned to a football game no one cares about.

Even as an infant, he hated being held. Every hug is a small, soft jail.

Too many species to count. Reefs bleach and wetlands dry. Things are going lost that have not yet been found. Kinds of life vanish a thousand times faster than the baseline extinction rate. Forest larger than most countries turns to farmland. Look at the life around you; now delete half of what you see.

Humankind is deeply ill. The species won't last long. It was an aberrant experiment. Soon the world will be returned to the healthy intelligences, the collective ones. Colonies and hives.

Say the planet is born at midnight and it runs for one day. First there is nothing. Two hours are lost to lava and meteors. Life doesn’t show up until three or four a.m. Even then, it’s just the barest self-copying bits and pieces. From dawn to late morning—a million million years of branching—nothing more exists than lean and simple cells. Then there is everything. Something wild happens, not long after noon. One kind of simple cell enslaves a couple of others. Nuclei get membranes. Cells evolve organelles. What was once a solo campsite grows into a town. The day is two-thirds done when animals and plants part ways. And still life is only single cells. Dusk falls before compound life takes hold. Every large living thing is a latecomer, showing up after dark. Nine p.m. brings jellyfish and worms. Later that hour comes the breakout—backbones, cartilage, an explosion of body forms. From one instant to the next, countless new stems and twigs in the spreading crown burst open and run.
Plants make it up on land just before ten. Then insects, who instantly take to the air. Moments later, tetrapods crawl up from the tidal muck, carrying around on their skin and in their guts whole worlds of earlier creatures. By eleven, dinosaurs have shot their bolt, leaving the mammals and birds in charge for an hour. Somewhere in that last sixty minutes, high up in the phylogenetic canopy, life grows aware. Creatures start to speculate. Animals start teaching their children about the past and the future. Animals learn to hold rituals. Anatomically modern man shows up four seconds before midnight. The first cave paintings appear three seconds later. And in a thousandth of a click of the second hand, life solves the mystery of DNA and starts to map the tree of life itself. By midnight, most of the globe is converted to row crops for the care and feeding of one species. And that’s when the tree of life becomes something else again. That’s when the giant trunk starts to teeter.

Source: “The Overstory” (2018) by Richard Powers

См. также

В яслях спал на свежем сене Тихий крошечный Христос/Sasha Chorny - Rozhdestvenskoye (1920)

В яслях спал на свежем сене
Тихий крошечный Христос.
Месяц, вынырнув из тени,
Гладил лен Его волос…

Бык дохнул в лицо Младенца
И, соломою шурша,
На упругое коленце
Засмотрелся, чуть дыша.

Воробьи сквозь жерди крыши
К яслям хлынули гурьбой,
А бычок, прижавшись к нише,
Одеяльце мял губой.

Пес, прокравшись к теплой ножке,
Полизал ее тайком.
Всех уютней было кошке
В яслях греть Дитя бочком…

Присмиревший белый козлик
На чело Его дышал,
Только глупый серый ослик
Всех беспомощно толкал:

«Посмотреть бы на Ребенка
Хоть минуточку и мне!»
И заплакал звонко-звонко
В предрассветной тишине…

А Христос, раскрывши глазки,
Вдруг раздвинул круг зверей
И с улыбкой, полной ласки,
Прошептал: «Смотри скорей!»

(1920)

we are lost in thought

Sam Harris:

For beginners, I always recommend a technique called vipassana (Pali, “insight”), which comes from the oldest tradition of Buddhism, the Theravada. The advantage of vipassana is that it can be taught in an entirely secular way. Experts in this practice generally acquire their training in a Buddhist context, of course—and most retreat centers in the U.S. and Europe still teach its associated Buddhist philosophy. Nevertheless, this method of introspection can be brought within any secular or scientific context without embarrassment. The same cannot be said for most other forms of “spiritual” instruction.

The quality of mind cultivated in vipassana is generally referred to as “mindfulness” (the Pali word is sati), and there is a quickly growing literature on its psychological benefits. Mindfulness is simply a state of open, nonjudgmental, and nondiscursive attention to the contents of consciousness, whether pleasant or unpleasant. Cultivating this quality of mind has been shown to modulate pain, mitigate anxiety and depression, improve cognitive function, and even produce changes in gray matter density in regions of the brain related to learning and memory, emotional regulation, and self awareness.

The practice of mindfulness is extraordinarily simple to describe, but it is in no sense easy. True mastery probably requires special talent and a lifetime of practice.

Happily, the benefits of training in meditation arrive long before mastery ever does. And "falling", from the point of view of vipassana, occurs ceaselessly, every moment that one becomes lost in thought. The problem is not thoughts themselves but the state of thinking without knowing that one is thinking.
- source

***

I invite you to pay attention to anything — the sight of this text, the sensation of breathing, the feeling of your body resting against your chair — for a mere sixty seconds without getting distracted by discursive thought. It sounds simple enough: Just pay attention. The truth, however, is that you will find the task impossible. If the lives of your children depended on it, you could not focus on anything — even the feeling of a knife at your throat — for more than a few seconds, before your awareness would be submerged again by the flow of thought. This forced plunge into unreality is a problem. In fact, it is the problem from which every other problem in human life appears to be made.

I am by no means denying the importance of thinking. Linguistic thought is indispensable to us. It is the basis for planning, explicit learning, moral reasoning, and many other capacities that make us human. Thinking is the substance of every social relationship and cultural institution we have. It is also the foundation of science. But our habitual identification with the flow of thought — that is, our failure to recognize thoughts as thoughts, as transient appearances in consciousness — is a primary source of human suffering and confusion.

Our relationship to our own thinking is strange to the point of paradox, in fact. When we see a person walking down the street talking to himself, we generally assume that he is mentally ill. But we all talk to ourselves continuously — we just have the good sense to keep our mouths shut.
- source

As if all summer settled there and died... Philip Larkin about autumn

“Autumn” by Philip Larkin

The air deals blows: surely too hard, too often?
No: it is bent on bringing summer down.
Dead leaves desert in thousands, outwards, upwards,
Numerous as birds; but the birds fly away,

And the blows sound on, like distant collapsing water,
Or empty hospitals falling room by room
Down in the west, perhaps, where the angry light is.
Then rain starts; the year goes suddenly slack.

O rain, o frost, so much has still to be cleared:
All this ripeness, all this reproachful flesh,
And summer, that keeps returning like a ghost
Of something death has merely made beautiful,

And night skies so brilliantly spread-eagled
With their sharp hint of a journey – all must disperse
Before the season is lost and anonymous,
Like a London court one is never sure of finding

But none the less exists, at the back of the fog,
Bare earth, a lamp, scrapers. Then it will be time
To seek there that ill-favoured, curious house,
Bar up the door, mantle the fat flame,

And sit once more alone with sprawling papers,
Bitten-up letters, boxes of photographs,
And the case of butterflies so rich it looks
As if all summer settled there and died.

* * *

And now the leaves suddenly lose strength.
Decaying towers stand still, lurid, lanes-long,
And seen from landing windows, or the length
of gardens, rubricate afternoons. New strong
rain-bearing night-winds come: then
Leaves chase warm buses, speckle statued air,
Pile up in corners, fetch out vague broomed men
Through mists at morning.

And no matter where goes down
The sallow lapsing drift in fields
Or squares behind hoardings, all men hesitate
Separately, always, seeing another year gone -
Frockcoated gentleman, farmer at his gate,
Villein with mattock, soldiers on their shields,
All silent, watching the winter coming on.

(P. Larkin's poem, unpublished in his lifetime, was composed in 1961)

в таком непреложном законе.../Khodasevich, Poor Rhymes

- Владислав Ходасевич

Радость и печаль Для нее не два разных чувства/ Dusza - Wisława Szymborska

Душа...

Душа случается.
Ни у кого нет души непрестанно и навсегда.

День за днем, год за годом
может длиться без нее.

Порою только в восторгах
и испугах детства
задерживается ненадолго.
Порою только в удивленном осознании,
что мы постарели.

Редко нам ассистирует
во время кропотливых занятий
таких, как передвижение мебели,
поднимание чемоданов
или измерение дороги в тесных ботинках.

При заполнении анкет
и измельчении мяса
как правило у нее выходной день.

Из тысячи наших бесед участвует в одной
и то не всегда, потому что желает безмолвия.

Когда тело начинает болеть и болеть
тихонько сходит с дежурства.

Она привередлива: неохотно смотрит на толпу,
ей крайне неприятна наша борьба
за сомнительное преимущество
и трескотня дел.

Радость и печаль
Для нее не два разных чувства.
Только в союзе их обоих она присутствует.

Мы можем на нее рассчитывать
когда ни в чем не уверены
и все вокруг интересно.

Из материальных предметов
любит часы с маятником
и зеркала, которые выполняют свою работу скрупулёзно,
даже когда никто не смотрит.

Не говорит откуда прибыла
и когда снова исчезнет,
но определенно ожидает таких вопросов.

Похоже, что,
как она нам,
так и мы ей
зачем-то нужны.

© Вислава Шимборска/ Dusza - Wisława Szymborska
Перевод с польского Аллы Стратулат

They constantly try to escape...

They constantly try to escape From the darkness outside and within
By dreaming of systems so perfect that no one will need to be good.
But the man that is shall shadow The man that pretends to be.

T. S. Eliot, The Rock (1934)

* * *

It will do you no harm to find yourself ridiculous. Resign yourself to be the fool you are.

Your burden is not to clear your conscience But to learn how to bear the burdens on your conscience.

We die to each other daily. What we know of other people Is only our memory of the moments
During which we knew them. And they have changed since then.
To pretend that they and we are the same Is a useful and convenient social convention Which must sometimes broken.
We must also remember That at every meeting we are meeting a stranger.

What is hell? Hell is oneself. Hell is alone, the other figures in it Merely projections.
There is nothing to escape from And nothing to escape to. One is always alone.

Half the harm that is done in this world Is due to people who want to feel important.
They don't mean to do harm — but the harm does not interest them.
Or they do not see it, or they justify it Because they are absorbed in the endless struggle To think well of themselves.

It is very often that my patients Are only pieces of a total situation Which I have to explore.
The single patient Who is ill all by himself, is rather the exception.

I should really like to think there's something wrong with me — Because, if there isn't then there's something wrong,
Or at least, very different from what it seemed to be, With the world itself — and that's much more frightening!
That would be terrible.

If we all were judged according to the consequences Of all our words and deeds,
beyond the intention And beyond our limited understanding Of ourselves and others,
we should all be condemned.

Everyone's alone — or so it seems to me.
They make noises, and think they are talking to each other;
They make faces, and think they understand each other.
And I'm sure they don't. Is that a delusion?

Can we only love Something created in our own imaginations? Are we all in fact unloving and unloveable?
Then one is alone, and if one is alone Then lover and beloved are equally unreal
And the dreamer is no more real than his dreams.

Two people who know they do not understand each other, Breeding children whom they do not understand
And who will never understand them.

The Cocktail Party (1949) - by T. S. Eliot

Человек по имени Уве/ A man called Ove - Fredrik Backman

Без пяти шесть состоялась первая встреча Уве с кошаком. Кошаку Уве сразу не понравился. Надо сказать, неприязнь оказалась в высшей степени обоюдной.

Кошак сидел на дорожке между домами с самым невозмутимым видом. Хотя какой кошак? Так, одно название. Полхвоста и одно ухо. Шкура в проплешинах, словно скорняк накроил из нее кусков размером с кулак. Не кошак, а сплошное недоразумение, да и то не сплошное, а так, клочьями, подумал Уве. Он направился было к кошаку, топая для острастки. Тот поднялся. Уве остановился. Так они и стояли, оценивая друг друга, точно два забияки вечером в деревенской пивнушке. Уве прикидывал, как бы поточнее запустить в подлеца шлепанцем. Кот же всем своим видом выказывал явственную досаду, что запустить в противника ему нечем.
– Кыш! – рявкнул Уве так, что кот аж вздрогнул. Чуть попятился. Смерил взглядом пятидесятидевятилетнего недоумка в шлепках на деревянной подошве. Потом лениво развернулся и затрусил прочь. Уве даже померещилось, что перед этим кот успел презрительно закатить глаза.

Уве не доверял Интернету. Писал его со строчной буквы и вообще обзывал «энтернетом», невзирая на ворчание жены, которая учила, как правильно.

Треть века служил на одном месте, и нате – дослужился. Ветеран, едрен корень. Оно конечно, теперь всем по тридцати одному годку, все носят брючки в облипку и нормального кофе не пьют. И никто ни за что не отвечает. Хлыщи с холеными бороденками.

Пижон совершает пробежку. Но не его ленивая трусца так бесит Уве, нет. Уве все эти променады вообще до лампочки. Только зачем бегать с таким видом, будто дело делаешь? Самодовольно лыбиться, будто, как минимум, лечишь эмфизему? Не то быстро ходит, не то бежит медленно – вот и вся его трусца. И вообще, когда сорокалетний мужик выползает на пробежку, он как бы сообщает всему свету: больше он ни к чему не пригоден. При этом обязательно вырядится, словно двенадцатилетняя румынская гимнастка.

Разгуливает по двору вперевалочку, будто пьяная панда, каблучищи что твой карданный ключ...

А через несколько дней явится расфуфыренный маклер, узел на галстуке величиной с голову ребенка...

Теперь в домах не держат полезных вещей. Один только хлам. Двадцать пар обуви и ни одного рожка.

Смуглянка выступает вперед, и тут только Уве замечает: она либо на большом сроке беременности, либо, по определению самого Уве, страдает точечным ожирением.

Потом поворачивается к белобрысому увальню: тот кое-как выкарабкался из тесной японской коробчонки и теперь стоит, виновато разведя руки. В вязаной кофте, с осанкой, свидетельствующей о застарелом дефиците кальция в организме.
– А ты кто такой? – интересуется Уве. – Это я вел машину, – беззаботно улыбается увалень.
Ростом под два метра. Уве всегда с интуитивным скепсисом относился к людям выше метра восьмидесяти пяти. Опыт подсказывал: при эдаком росте кровь просто не добирается до мозга.

Белобрысый увалень только блаженно кивает – его улыбка неописуемо гармонирует с жениной бранью. С такой улыбкой ходят буддийские монахи, отчего любому нормальному человеку хочется двинуть им по морде, подумал Уве.

– Елы-палы, любой безрукий с глаукомой на обоих глазах управится с прицепом скорей тебя, – досадует Уве, залезая в машину. Не управиться с прицепом, это ж надо, недоумевает Уве. Где ж такое видано? Неужто трудно усвоить, что в зеркале право – это лево? Как они вообще на свете живут, такие балбесы? Автоматическая коробка, ну, само собой, констатирует он. Можно было догадаться. Этим пижонам хоть какую машину, лишь бы самим не водить, сердится Уве, подавая вперед. Лишь бы сама их катала. Будто робот. Дожили: даже выучиться парковаться не сподобились. Разве можно таким права давать? А? Уве не согласен. Категорически. Таким не то что права, таких на выборы пускать не след, которые с собственным прицепом управиться не могут.

А ведь есть люди, которые спят и видят, как бы выйти на пенсию. Всю жизнь мечтать о том, чтобы стать лишним? Лишней обузой для остального общества – велика радость, нечего сказать! Забиться в свою конуру и ждать смертного часа. Или того хуже: дожить до той поры, когда тебя, немощного старика, упекут в богадельню. Страшнее этого, по мнению Уве, ничего и быть не может. Просить, чтобы тебя в сортир сводили. Жена на этих его словах обычно смешливо замечает, что Уве, должно быть, единственный человек, который на своих похоронах лучше сам уляжется в могилу, чем закажет катафалк на кладбище. В чем-то она права. Да еще кошак этот окаянный снова утром приходил. Сел чуть не у них под дверью, холера. Да и не кот, а так – огрызок.

Уве не забывает попенять жене, дескать, негоже тратиться еще и на это. Солярка тоже денег стоит. Жена же реагирует как обычно. Кивает и признает его правоту. А потом всю зиму тайком от Уве подкручивает батареи. Что ни год.

Нет, решает Уве, лучше ничего не рассказывать жене. Еще разозлится, что прогнал животину. Ей только дай волю: весь дом бы набила этими спиногрызами, с хвостами и без.
На Уве синий костюм. Белая сорочка застегнута на все пуговицы. Жена вечно учит: не застегивай последнюю, если носишь без галстука. На ее поучения Уве каждый раз возражает: я тебе не греческий лавочник, шезлонгами не торгую.

Открыл гараж ключом. Конечно, у него есть и пульт, однако Уве не жаловал автоматику: ни один уважающий себя человек не станет пользоваться пультом, если можно открыть вручную. Он открыл свой «сааб», опять же – ключом. Как прекрасно делал всю свою жизнь. Какой смысл что-то менять?

Когда Уве с женой переехали сюда, в поселке было всего шесть таунхаусов. Теперь – несколько сотен. Раньше кругом стоял лес, теперь – дома, дома. Сплошь купленные по ипотеке, естественно. По-другому нынче не умеют. Берут кредиты, ездят на электромобилях, вызывают электриков поменять перегоревшую лампочку. Настелют, как его, ламинат на защелках, наставят электрокамины, и будьте нате. Того и гляди, вообще разучимся хоть в чем-нибудь разбираться, скоро бетон от батона перестанем отличать.

Уве подъехал к торговому центру с западной стороны. Мгновенно сориентировался: на стоянке оставалось всего два свободных места. Разгар рабочего дня. Что тут забыли остальные, разумеется, было выше его понимания. Хотя, конечно, кто в нынешние времена работает!

Боковое стекло у «мерса» было сплошь забрызгано слюной – даже не разглядеть водителя. Торжествующий Уве вышел из «сааба» поступью римского гладиатора.

Жена острит, мол, нет для Уве слов страшнее, чем «батарейки в комплект не входят». Когда она так шутит, все смеются. Все, кроме Уве.

Он тихо стоит, вертя обручальное кольцо на пальце. Будто подыскивает, что бы еще рассказать. С великим трудом вымучивает слова – никак не привыкнет задавать тон в беседе.
Раньше она брала на себя эту роль. А он лишь отвечал – односложно. Теперь же вон как все повернулось – для них обоих. Напоследок Уве присаживается на корточки, выкапывает старый цветок, посаженный на прошлой неделе, кладет его в пакет. Прежде чем посадить новые цветы, хорошенько рыхлит землю. Промерзшую насквозь.
– Тариф на электричество опять подняли, – информирует он жену, поднимаясь. Снова застывает, руки в карманах, смотрит на нее. Наконец бережно проводит рукой по каменной глыбе, ласково гладит с одного, с другого бока. Словно по щекам. – Невмоготу мне без тебя, – шепчет он.
Шесть месяцев, как она умерла. А Уве по-прежнему дважды в день обходит дом, проверяя: не подкрутила ли тайком батарею.

Уве знал, как отговаривали ее подруги: зачем за него идешь? И в общем, не сильно обижался на них из-за этого. Его прозвали бирюком. Может, и верно, кто знает? Да он и не больно задумывался над этим. Еще звали «нелюдимом»: видимо, считали, что Уве недолюбливает человеческий род. Что ж, с этим он мог бы согласиться. Люди редко отличаются особым умом. Балагур из Уве тоже был никудышный. А это, по нынешним меркам, серьезный недостаток. Нынче положено уметь переливать из пустого в порожнее с любым придурком, какой ни подвалит к тебе, просто потому, что это считается «хорошим тоном». Не понимал Уве, как так можно. Не так он воспитан. Видно, надо было тщательней готовить его поколение к временам, когда всякий станет только трындеть о деле, а к самому делу будет не способен. Разве что у дома своего постоять умеет да ремонтом новым похвастать, будто ремонт этот своими руками сделал. А сам отвертку от молотка не отличит.

Он собрал для нее книжный шкаф: она набила его книжками, в которых от корки до корки сплошь про чувства. Уве же ценил только то, что можно увидеть, пощупать. Бетон и цемент. Стекло и железо. Инструмент. Предсказуемые вещи. Прямые углы и четкие инструкции. Проектные модели и чертежи. Предметы, которые можно изобразить на бумаге. Сам Уве состоял из двух цветов – черного и белого. Она раскрасила его мир. Дала ему все остальные цвета.

А что детских воспоминаний немного, так Уве не из тех людей, которые что-то запоминают без надобности. Он помнит только, что поначалу жил счастливо, а потом, через несколько лет, совсем наоборот.

Ему вообще непонятно, как можно ходить и рассусоливать – отчего это, дескать, получилось так, как получилось? Человек таков, каков он есть, и делает то, что ему по силам, и этого вполне довольно, считает Уве.

Отец его работал на железной дороге. Заскорузлые, точно воловья кожа, исполосованная ножом, ладони, по лицу пролегли глубокие борозды – когда отец трудился, пот ручьями стекал по ним на грудь. Волосы жидкие, тело хлипкое, только мышцы на руках такие мощные, словно высечены из гранита.
Однажды родители взяли маленького Уве на какой-то праздник, устроенный одним железнодорожником, товарищем отца. Отец пил пиво, когда кто-то из гостей предложил остальным бороться на руках. На лавку против отца садились такие шкафы, каких Уве отродясь не видывал. В каждом добрых два центнера весу. Всех их отец одолел. А позже – вечером, когда возвращались домой, отец, положив руку Уве на плечи, сказал: «Запомни: только дурак думает, что сила и габариты – это одно и то же». Уве запомнил это на всю жизнь.
Отец пальцем никого не тронул. Ни сына, никого. Одноклассников Уве, бывало, лупцевали за проступки – в школу приходили то с синяком под глазом, то с рубцами от ремня. Уве – ни разу. «У нас в семье руки не распускают, – учил его отец. – Ни на своих, ни на чужих».

В гаражном проеме виднеется заплывший жиром сосед – стоит на парковке. Не то чтобы Уве недолюбливал толстяков. Нисколечко. Каждый волен быть таким, каким хочет. Просто Уве никак не мог взять в толк, как им это удается. Это ж сколько надо лопать, чтобы фактически удвоиться? Можно ли нагулять такие мяса, если к этому нарочно не прилагать усилий, задается вопросом Уве.

Уве выходит из «сааба». Трижды дергает за ручку. Запирает ворота. Трижды дергает за ручку. Идет по дорожке между домами.

Потеряв близкого, мы вдруг принимаемся тосковать по каким-то вздорным пустякам. По ее улыбке. По тому, как она ворочалась во сне. По ее просьбам – перекрасить ради нее стены.

Жена всегда безумно расстраивалась, если некуда было смотреть. «Лишь бы что-то живое, чтобы было на что любоваться», – твердила она. Вот и пусть любуется на сарай. Глядишь, опять кошак прибежит. Уж как она их обожает, кошаков этих.

Рядом с парадной дверью висит фотокарточка – на ней Уве и жена. Соня. Снимок скоро сорок лет как сделан. В Испанию когда на автобусе ездили. Соня в красном сарафане, загорелая, счастливая. Рядом Уве, держит ее за руку. Проходит час, не меньше, а Уве все смотрит и не может оторвать глаз от фотографии. Вот по чему он тоскует больше всего на свете, вот чего страстно желал бы. Держать Соню за руку. Как она вкладывала свой указательный пальчик в его ладонь, словно в пенал. И когда делала так, чувствовал Уве, что нет в этом мире ничего невозможного. Вот чего ему так недоставало, больше всего на свете.

Отец Уве был, конечно, человеком всевозможных достоинств, вот только добра, как уже сказано, не нажил – оставил Уве лишь ветхую хибарку, старенький «сааб» да пузатые часы. Податься на церковные хлеба – это уж шиш с маслом, не дождется Боженька. Уве так и заявил во всеуслышание, прямо в раздевалке – может, даже не столько Богу, сколько самому себе.
– Отца с матерью прибрал, так и деньги свои себе оставь! – прорычал он в потолок.

Просто, по его мнению, вещи любят место и порядок. Нельзя идти по жизни, вот так вот влегкую разбрасываясь и размениваясь ими. Будто постоянство нынче ничего не стоит. Нынче люди меняют старое на новое до того быстро, что умение делать что-то долговечное стало ненужным. Качество – кому оно теперь надобно? Ни Руне, ни другим соседям, ни начальникам с работы.

В нынешнем мире человек устаревает, не успев состариться. Целая страна стоит и рукоплещет тому, что никто больше не умеет работать на совесть. Безудержная овация посредственности. Никто не способен сам поменять шины. Смонтировать светорегулятор. Положить плитку. Оштукатурить стены. Сдать назад на машине с прицепом. Заполнить декларацию. Все это лишние умения, утратившие свою актуальность.

Соня вечно пилила его: приберись да приберись тут. Уве ни в какую. А то он не знает: чуть где освободится уголок, кто-то стремглав побежит в магазин, чтобы забить его очередным барахлом.

Похвалиться было не перед кем, да оно и не требовалось. Хорошая работа сама себя хвалит, говаривал отец, и Уве был совершенно с ним согласен. Он, сколько мог, избегал соседей.

Строго через день, с тех пор как умер отец, Уве ходил подкармливать птиц. Но как-то утром позабыл. Когда же на следующее утро решил исправиться, то чуть не сшибся лбом с соседом, тянувшимся к кормушке со своей стороны штакетника. Старик обиженно посмотрел на Уве, держа в руках пакет с птичьим кормом. Ни старик, ни Уве не сказали друг другу ни слова. Потом Уве коротко кивнул. Сосед так же коротко кивнул в ответ. Уве вернулся в дом и с той поры кормил птиц только по своим дням.

...домá ему по душе. Их можно понять умом. Их можно рассчитать, начертить на бумаге. Они протекут, если не латать крышу. Они рухнут, если не укреплять фундамент. Они справедливые, эти дома, всегда платят тебе тем, что ты заслужил. Не то что люди.

Какой-то человек в белой рубашке, по виду вроде брандмейстер, широко расставив ноги, объявил Уве, что не пустит его тушить собственный дом – чересчур опасно. А сами мы тушить не можем, – продолжал он, тыча в какую-то казенную бумагу, – пока не получим надлежащий приказ от начальства. Дом-то стоял на границе двух муниципалитетов, вот пожарные и ждали четкой отмашки по рации от своего начальства: а тогда уж туши кто во что горазд. Но сперва надо выдать санкцию, поставить печать.

– Одного солнечного луча довольно, чтобы прогнать все тени, – ответила она, когда он поинтересовался, откуда в ней эдакая прорва оптимизма. Какой-то монах по имени Франциск написал это в одной из ее книг. – Кого-кого, а меня ты не проведешь, мой милый, – игриво улыбнулась она, забираясь к нему в охапку. – Ты тоже танцуешь, Уве, но внутри себя, когда никто не видит. Вот за это я тебя и люблю.

...Девочка! А что мы покажем девочке? Может, фокусы? – дружелюбно кудахчет клоун и ковыляет к младшей, точно пьяный лось, путаясь в непомерных красных башмаках. Уве с ходу определяет, что обуться в такое может только абсолютное ничтожество, – нет чтобы найти себе нормальную работу.

Она любила болтать, Уве – помалкивать. Впоследствии Уве предположил, что именно это имеют в виду, говоря, что они с женой дополняют друг друга. Годы спустя Соня призналась мужу, что когда он подсел к ней в вагоне, то показался ей малость чудным. Угрюмым и неотесанным. Но у него были широкие плечи и большие бицепсы, бугрившиеся под рубашкой. А еще – добрые глаза. Он слушал, как она рассказывала, и ей нравилось его смешить. К тому же ездить каждое утро на учебу – такая скукотища, а так, в компании, куда веселее.

На перроне, почитай, никого. По эту сторону пути – только Уве, не считая троих крупногабаритных работяг из коммунальной службы в ватных штанах и строительных касках. Сгрудившись, глазеют в разрытую ими же яму. Яма кое-как огорожена маркировочной лентой. Первый работяга пьет кофе в стаканчике из «Севен-Элевен», второй жрет банан, третий, не скинув рукавиц, силится набрать что-то на мобильнике. Получается не очень. Нет бы сперва яму зарыть. Потом еще удивляются, отчего это весь мир скатывается в финансовую дыру, думает про себя Уве. А что ж ему туда не катиться, когда народу только бы бананы трескать да на яму пялиться?

Патлатый осторожно подходит к краю. Уве приподнимает мужика в костюме так, как, пожалуй, сделал бы всякий, кто ни разу не качался в фитнес-клубе, зато всю жизнь перетаскивал бетонные бордюры – по паре под каждой мышкой. Обхватив тело, ядром выталкивает точнехонько наверх – большинство молодых пижонов на «ауди», которые накупили себе фосфоресцирующих беговых штанишек, пупок бы надорвали.

Уве смотрит в сторону стоянки: там пижон Андерс задом выезжает на своей «ауди» из гаража. Фары новые поставил, со ступенчатым отражателем, отмечает Уве. Чтобы даже во тьме всем было видно, что за рулем конченый придурок.

Силиконовый рот ее страшно кривится, пытаясь растянуться в улыбку, на какую только способна женщина, чьи губы нашпигованы экологическими отходами и нейротоксинами.
– А такое: сейчас они увезут в богадельню маразматика из крайнего дома. А после – твоя очередь!

Мать Сони умерла при родах. Больше женщин отец в дом не приводил. «Ништо, есть у меня жонка. Да токмо из дому отлучилась», – изредка фыркал он, если кто в его присутствии набирался смелости поднять соответствующий вопрос.

Эрнест этот был беспородный котяра, причем огромного размера. Девочкой Соня могла бы скакать на нем, как на пони. Кот заглядывал в избу, когда заблагорассудится, но жить не жил. А где жил, про то никому не ведомо.
Соня назвала его Эрнестом в честь Эрнеста Хемингуэя. Отец ее книги в руках не держал, но когда дочка, пяти лет от роду, самостоятельно освоив грамоту, взялась за чтение газет, отец, даром что дремуч, и тот смекнул, что с этим надо что-то делать. «Не след робятенку гамно читаць, не то умом тронется», – заявил он, подводя дочку к столу в сельской библиотеке. Пожилая библиотекарша могла лишь в общих чертах догадываться о смысле сказанного, однако согласилась, что, спору нет, особый дар у девочки и впрямь налицо. На том они с библиотекаршей и порешили – с тех пор к ежемесячным поездкам в бакалейную лавку добавился поход в библиотеку. К двенадцати годам Соня прочла все имевшиеся там книги, каждую – не менее двух раз. Любимые же, как, например, «Старик и море», читала столько раз, что сбилась со счету.

Одну науку Уве усвоил крепко – если не знаешь, что сказать, значит, надо о чем-нибудь спросить. Вернейший способ: хочешь заставить другого забыть о неприязни к тебе, позволь ему говорить о себе самом.

Раз – Парване ныряет в сугроб, два – выныривает обратно, держа на худеньких руках промерзшую кошачью тушку. Вид – будто четыре эскимо вмерзли в облезлый шарф.
– Открой дверь! – кричит она Уве, уже совершенно выйдя из себя.

Уве сомневался, годится ли он хоть в чьи-то отцы. Он и детей-то не особо любил. Да и сам ребенком был никудышным.

Уве опускается на табуретку в прихожей. Его трясет. Отвык, подзабыл он это чувство. Обиды. Унижения. Беспомощности. Бессмысленности борьбы с людьми с белых рубашках.

Анита стоит как-то криво. Из-за операции на бедре, вспоминает он – Соня рассказывала несколько лет назад. А теперь вот еще и руки трясутся. «Первая стадия рассеянного склероза», – объяснила Соня. А спустя несколько лет и Руне заболел Альцгеймером. – Что ж, парнишка ваш вернется, подмогнет, – тихо бормочет Уве. Анита поднимает голову. Встретившись с ним взглядом, горько усмехается: – Юхан-то? Куда там… Он в Америке живет. У него своих забот хватает. Дело молодое, небось сам знаешь!
Уве молчит. «Америка» в ее устах звучит все равно как если бы ее сынок-эгоист эмигрировал в царствие небесное. Ни разу не соблаговолил навестить отца с тех пор, как Руне занемог. Небось не малое дитя: мог бы и позаботиться о родителях. Анита спохватывается, точно сделала что-то неприличное. Виновато улыбается: – Прости, Уве, совсем задурила тебе голову этой чепухой.

Для многих из нас жизнь с нелюдимом – тяжкий крест. Кто сам не любит одиночества, того и чужое коробит. Соня же не ныла без надобности. «Уж какой есть, – говаривала она. – Я сама тебя такого выбрала». А как оно есть, так тому и быть.

Собеседники из обоих, правда, были не то чтобы очень. Руне цедил в час по чайной ложке, Уве – и того меньше. Но Соне хватило ума понять: даже таким бирюкам, как Уве, нужен кто-то, с кем можно просто задушевно помолчать. Теперь у него такого сомолчальника давно уже нету.

Как заметил Уве, большинство знакомых, разумеется, так и не уяснили причин раздора. А все потому, что люди перестали ценить постоянство. Ведь для них машина – так, средство передвижения, а дорога – досадное недоразумение между двумя пунктами. Оттого и развелось на ней столько придурков, уверен Уве. Кабы люди берегли свои машины, стали бы разве гонять как полоумные?

...сзади их почти впритирку подпирает бампером огромный черный джип с двумя бритоголовыми бугаями... у обоих бугаев шея сплошь в татуировках. Полные кретины: мало им кататься по городу на джипе, надо было еще чем-то дурь свою обозначить.

Соня называла Уве «злопамятным». К примеру, он восемь лет кряду обходил стороной местную булочную, после того как в конце девяностых купил там плюшку и продавщица то ли ошиблась, то ли обсчитала его. Сам Уве называл это «принципиальностью». Что ж, супруги часто не могли сойтись в формулировках.

...сын Аниты, уже тинейджер – с соответственной внешностью и манерами, – тоже торчал за общим столом угрюмым пеньком. Не с той ноги родился мальчик, грустно пошутила Соня...

Под конец из каждых соседских дверей выглядывало такое множество новых лиц, что лица эти слились в одну серую массу. Где раньше шумели леса, ныне громыхали строительные краны. Уве и Руне стояли каждый на своем крыльце, с вызывающим видом сунув руки в карманы, – мастодонты, дожившие до новых времен, а вокруг сновали бойкие маклеры – узлы на галстуках величиной с грейпфрут, – прочесывали улочку между домами и посматривали на обоих ветеранов, как падальщики на дряхлеющих буйволов. Уве и Руне, конечно, догадывались, что грифы эти не уймутся, пока не заселят их дома какими-нибудь паршивыми айтишниками с семействами.

Сынок Руне и Аниты выпорхнул из гнезда в начале девяностых, едва ему стукнуло двадцать. В Штаты, конечно, куда ж еще, узнал Уве через Соню. Больше его, почитай, не видели. Так, изредка звонил Аните под Рождество. «Некогда ему, небось своих забот хватает», – бодрилась Анита, а глаза у самой были на мокром месте, видела Соня. Просто есть такие сыновья, что уходят из дому и не оглядываются. Ничего не поделаешь. Руне ни разу не заикнулся на этот счет. Правда, все, кто знал его много лет, заметили, что с отъездом сына Руне будто укоротили на вершок-другой. Словно сосед выдохнул горестно, а снова вдохнуть не смог.

А еще Соня говорила: «Всему своя пора». И частенько. Например, когда четыре года назад врачи поставили диагноз. Она простила тогда с легкостью, не то что Уве. Простила и Богу, и свету, и всему, что есть на свете. Уве, наоборот, ожесточился. Может, решил, что кто-то же должен сделать это за нее. Потому что это перебор. Потому что нельзя свыкнуться с мыслью, что все несчастья обрушиваются на ту единственную, которую ты встретил, на ту, которая точно не заслужила такой кары.

Мужчинам вроде Уве и Руне родиться бы в те времена, когда людей судили по делам, а не по словам, говаривала Соня.

«Полюбить кого-то – это все равно как поселиться в новом доме, – говорила Соня. – Сперва тебе нравится, все-то в нем новое, и каждое утро себе удивляешься: да неужто это все мое? Все боишься: ну ворвется кто да закричит, дескать, произошло страшное недоразумение, никто не собирался селить вас в такие хоромы.
Но годы идут, фасад ветшает, одна трещинка пошла, другая. И ты начинаешь любить дом уже не за достоинства, а скорее за недостатки. С закрытыми глазами помнишь все его углы и закутки. Умеешь так хитро повернуть ключ, чтоб не заело замок и дом впустил тебя с мороза. Знаешь, какие половицы прогибаются под ногами. Как открыть платяной шкаф, чтоб не скрипнули дверцы. Из таких вот маленьких секретов и тайн и складывается твой дом». Уве иной раз недоумевал, уж не он ли сам тот скрипучий шкаф? Недаром Соня, осерчав на него, нет-нет да проворчит: «Иной раз только руками разведешь: как поправить дом, когда у него даже фундамент наперекосяк».

Странная штука – смерть. Пускай многие всю жизнь проживают так, будто никакой смерти нет вовсе, добрую половину наших дней именно смерть служит одной из главных мотиваций нашего существования. Чем старше становимся мы, тем острее осязаем ее и тем упорнее, тем настойчивей и яростней цепляемся за жизнь. Одни просто не могут без того, чтоб не чувствовать вседневного присутствия смерти, иначе не ценили бы ее противоположность. Другие озабочены ею настолько, что спешат занять очередь под дверью кабинета задолго до того, как она возвестит о своем приходе. Мы страшимся ее, конечно, однако еще больше страшимся, что она заберет не нас, а кого-то другого. Ведь самое жуткое – это когда смерть забывает про нас. Обрекая на одиночество.
Уве называли бирюком. Фигня это, не был Уве никаким бирюком. Ну не улыбался каждому направо и налево. Что ж его – в преступники записать за это? Что до Уве, у него на сей счет было свое мнение. Просто, когда хоронишь ту единственную, на которой сошелся свет клином, что-то в тебе надламывается. И время не в силах залечить эту рану.
Да и время – тоже странная штука. Мы ведь в большинстве своем живем тем, что будет. Через день, через неделю, через год. Но вот вдруг наступает тот мучительный день, когда понимаешь, что дожил до таких лет, когда впереди не так уж и много, гораздо более – позади. И теперь, когда впереди у тебя так мало, нужно искать что-то новое, ради чего и чем теперь жить. Может, это память. Об отдыхе на склоне летнего дня, когда держал ее ладошку в своей. О запахе свежевскопанной клумбы. О воскресных посиделках в кондитерской. Может, это внучата. Начинаешь жить будущим других. Нет, Уве не умер, когда Соня оставила его. Просто перестал жить. Странная штука – горе.

«Вторая жизнь Уве» (2012). Фредрик Бакман
Перевод со шведского - Руслан Косынкин

Я хочу, чтобы кто-нибудь знал: я есть, я здесь./ Britt-Marie was here - quotes

Бритт-Мари никого не осуждает, разумеется, нет, но как такое вообще возможно? Пластиковый стаканчик! Мы что, на военном положении? Бритт-Мари хотела задать этот вопрос, но, поскольку Кент постоянно твердит, что Бритт-Мари надо «социализироваться», она только улыбнулась как можно дипломатичнее, ожидая, когда ей предложат подставку под стаканчик.

...констатировала она. Разумеется, благожелательно. А не «пассивно-агрессивно», как сказали про нее дети Кента, когда думали, что она не слышит. Бритт-Мари вовсе не пассивно-агрессивная. Она просто заботится обо всех. Однажды она услышала, как дети Кента назвали ее «пассивно-агрессивной», и несколько недель очень заботилась об окружающих.

— Какую работу вы выполняли на этом предприятии?
— Я растила детей и заботилась о том, чтобы наш дом выглядел благопристойно.
Девушка улыбнулась, скрывая разочарование — так улыбаются люди, которые не понимают разницы между «жилплощадью» и «домом».
А вся разница на самом деле — в заботе. О том, чтобы были подставки под настоящие кофейные чашки, чтобы по утрам покрывало на кровати было натянуто так туго, что если, как говорит в шутку Кент своим знакомым, споткнешься о порог спальни, то «скорее сломаешь ногу о покрывало, чем об пол». Бритт-Мари терпеть не могла таких шуток. Цивилизованные люди поднимают ноги, переступая порог спальни. Неужели это так трудно? Быть людьми?
Когда они с Кентом куда-нибудь уезжают, Бритт-Мари двадцать минут посыпает матрас пекарским порошком, прежде чем постелить покрывало. В пекарском порошке содержится сода, бикарбонат натрия, он впитывает грязь и влагу. По опыту Бритт-Мари, сода помогает почти от всего. Кент обычно ворчит, что они опоздают; тогда Бритт-Мари сдержанно складывает руки в замок на животе и отвечает: «Перед отъездом нужно обязательно застелить кровать. Что, если мы погибнем?»
Вот по этой причине Бритт-Мари и ненавидит всякие поездки. Смерть. От смерти не поможет даже сода.

Бритт-Мари потерла белое пятно на безымянном пальце. Вспомнила тот последний раз, когда приложение с кроссвордами заменили футбольным. Она тогда четыре раза прочитала всю остальную газету в надежде, что на какой-нибудь странице прячется кроссвордик, который она пропустила. Кроссворда не было, зато была заметка о смерти женщины — ровесницы Бритт-Мари. Этой заметки Бритт-Мари не забыть никогда. Там говорилось, что женщина, прежде чем ее нашли, пролежала мертвая несколько недель: соседи пожаловались на зловоние, исходящее из ее квартиры. Бритт-Мари все думала и думала, какой же это ужас — когда соседи жалуются на зловоние. В заметке говорилось: «Смерть наступила от естественных причин». По свидетельству соседа, «когда домовладелец вошел в квартиру, на столе все еще стояли тарелки». Бритт-Мари спросила Кента, что, по его мнению, ела та женщина — ужасно, должно быть, умереть прямо за ужином, словно ты съел что-то испорченное. Кент буркнул «Да какая разница» и прибавил громкость: футбол. Внутри у Бритт-Мари все закричало.
Разница огромная. Ужин имеет значение.
...
Ей хочется, чтобы когда-нибудь он [муж] положил рубашку в стиральную машину сам. Ей хочется, чтобы когда-нибудь он сам сказал, что ужин вкусный, чтобы ей не надо было выпрашивать эти слова. Ужины — это важно.
«Как вкусно!» Это важно.
...
— У нее [умершей женщины из газетной заметки] не было ни детей, ни мужа, ни работы. Никто не знал, что она вообще существует. А если у тебя есть работа, то кто-нибудь заметит, что тебя нет. ...

Мне нужна работа, потому что мне не кажется уместным беспокоить соседей запахом. Я хочу, чтобы кто-нибудь знал: я есть, я здесь.
...
Ветер тихо шевелил ей волосы. Бритт-Мари так не хватало ее балкона, что она зажмурилась до боли в висках. Обычно она работает на балконе по ночам, поджидая Кента. Он всегда говорит — не жди меня, ложись. И все же она не ложится. С балкона видно машину Кента, и, когда он входит, горячий ужин уже на столе. Когда Кент засыпает, Бритт-Мари подбирает с пола его рубашку и относит в стиральную машину. Если воротничок запачкан, Бритт-Мари обрабатывает его смесью уксуса и соды. Утром она просыпается рано, укладывает волосы, прибирает на кухне, сыплет соду в цветочные ящики и моет все окна «Факсином». Это ее любимое средство для стекол. Он даже лучше, чем сода.

— Вы рыбу едите? — перебила Бритт-Мари.
— Да... ну да, ем, но я же ска...
— Рыба — не вегетарианская еда, это мясо. Мясо рыбы, — пояснила Бритт-Мари.
Девушка прижала кончики пальцев к векам — так делают, когда привыкли объяснять сложные вещи простыми словами только потому, что многим кажется, что о сложных вещах надо уметь говорить просто.
— Я не ем красного мяса. Но людям обычно понятнее, если я говорю, что я вегетарианка.
Бритт-Мари приняла это к сведению.
— Вы едите лосося? — спросила она и участливо уточнила: — Это, знаете ли, рыба.
— Да. Я ем лосося, — признала девушка.
Бритт-Мари стряхнула невидимые крошки с юбки. Расправила несуществующую складку.
— Но мясо у лосося красное.

— Раньше у меня не было в нем [мобильном телефоне] надобности. Мне, представьте, было чем заняться. Я не звоню никому, кроме Кента, а ему я звоню с домашнего телефона, как цивилизованные люди.
— Ну а если вы не дома? —- поинтересовалась девушка, как все те, кто смутно себе представляют, как выглядел мир до того, как люди получили возможность дозвониться до кого угодно в любое время суток.
Бритт-Мари терпеливо выдохнула:
— Голубушка, если я не дома, то я не дома с Кентом.

Бритт-Мари терпеть не может, когда свистят. К тому же у нее болела голова. От пола пахло пиццей. Это было бы ужасно — умереть с головной болью и пахнуть пиццей. Кент обожает пиццу, вечно роняет куски на пол. Когда-то, лет пятнадцать назад, Бритт-Мари приняла откровенно экстремистское решение не мыть полы с неделю, чтобы Кент и дети прочувствовали, каким грязным стал пол, но Кент с детьми не обратили на это внимания, а вот Бритт-Мари обратила такое внимание, что продержалась всего полтора дня. Не обращай внимания — и ты победитель в этом мире, вот какой урок усвоила Бритт-Мари.

Когда-то, детям тогда было лет по двадцать, они обещали приезжать в гости каждое Рождество. Потом стали придумывать предлоги, чтобы не приезжать. Прошло несколько лет, и они перестали придумывать предлоги. Наконец они перестали даже притворяться, что хотят приехать. Писем приходило мало. Вышел пшик.
Бритт-Мари всегда любила театр, потому что ей нравилось, как актерам в конце аплодируют за то, что они притворялись.

— Это средство для мытья окон.
Бритт-Мари никогда не пользовалась другими средствами, только «Факсином». В детстве она увидела в отцовской утренней газете рекламу. Женщина стояла, глядя в чистое окно, а под картинкой было написано: «,,Факсин“ позволит вам увидеть мир». Бритт-Мари влюбилась в эту картинку. Повзрослев, она стала мыть окна с «Факсином» каждый день, она мыла окна с «Факсином» всю свою жизнь и никогда не имела проблем с тем, чтобы видеть мир. Это мир ее не видел.

— Это все это, как его? Миф! Что крысы грязные. Это миф, ну. Они это, как его? Чистоплотные! Умываются, как кошки, понимаешь, язычком. Вот мыши засранки, гадят где ни попадя, а у крыс есть вроде сортира. Срут в одном месте, ну.

Бритт-Мари закончила разговор. Огляделась. Снаружи лупили в стену, пыльный пол испещрили крысиные следы. И Бритт-Мари поступила так, как всегда поступала в трудных ситуациях: принялась за уборку. Она вымыла окно с содой и вытерла стекла газетой, смоченной уксусом. Результат получился почти как с «Факсином», но ощущение совсем не то. Сделав кашицу из соды, она отдраила кухонную мойку, потом вымыла полы, потом, смешав соду с лимонным соком, отчистила кафель и краны в ванной, потом смешала соду с зубной пастой и отполировала раковину. Потом насыпала соду в свои цветочные ящики, потому что иначе заведутся улитки.
Кажется, что в ящиках только земля, но там, в глубине, в ожидании весны спят цветы. От того, кто поливает эту землю, зима требует веры. Надо помнить: в том, что выглядит как пустое место, дремлет великая сила. Бритт-Мари не знала, есть ли у нее вера — или осталась только надежда. А может, больше уже нет ни того, ни другого.

Бритт-Мари, задыхаясь, нашарила в сумочке носовой платок. Погасила на кухне свет. Села в темноте на табуретку и заплакала в платок.
Нельзя же плакать на полу. Могут остаться пятна.
[…] Потом Бритт-Мари убрала дом Банк снизу доверху. Поужинала супом, в одиночестве. Потом медленно поднялась по лестнице, взяла полотенце и села на край кровати.

Конечно, некоторые только и думают, как бы куда-нибудь уехать, чтобы все стало по-другому. А Бритт-Мари мечтала быть дома и чтобы все было как всегда. Чтобы рядом был Кент, а в шкафчике — почти полный флакон «Факсина». Чтобы самой стелить себе постель.

Ей не все равно, что подумают о Кенте.
Бритт-Мари не помнит, когда ему стало все равно, что о ней подумают. Помнит, когда ему было не все равно. Когда он еще смотрел на нее, словно знал, что она есть. Трудно определить, когда расцветает любовь; однажды проснешься — а цветок распустился. И то же самое, когда любовь увядает: однажды становится поздно. В этом смысле у любви много общего с балконными растениями. Иногда не помогает даже сода.
Бритт-Мари не помнит, когда их брак выскользнул у нее из рук. Когда он истерся и истрепался, несмотря на все сервировочные салфетки.

Кент сказал, что Бритт-Мари недостаточно социализирована, и она несколько лет сидела дома, а он социализировался за них обоих. Несколько лет превратились в десятилетия, а десятилетия в целую жизнь. У лет это обычное дело. Не то чтобы Бритт-Мари отказывалась от собственных ожиданий. Просто однажды утром она проснулась и поняла, что ждать больше нечего. Вышел пшик.
Она думала, что дети Кента ее любят, но дети повзрослели, а взрослые зовут женщин вроде Бритт-Мари «старыми перечницами». Потом в подъезде жили другие дети, и Бритт-Мари кормила их обедом, если они оставались дома одни. Но у этих детей всегда оказывались собственные мамы и бабушки, которые рано или поздно приходили домой. Потом и эти дети стали взрослыми. А Бритт-Мари стала старой перечницей. Кент сказал, что она недостаточно социализирована, и она полагала, что так и есть.
Так что все, чего ей под конец было нужно, — это балкон и муж, который не ходит в туфлях для гольфа по паркету, время от времени кладет рубашку в стиральную машину и который когда-нибудь, хоть один-единственный раз сказал бы сам, что она приготовила вкусный ужин, чтобы ей не пришлось выпрашивать эти слова. Дом. Дети — пусть не ее, но которые хотя бы приезжают домой на Рождество. Или хоть делают вид, что у них есть веские причины не приезжать. Правильно устроенный ящик для столовых приборов.

Хоть бы кто-нибудь когда-нибудь, хоть один-единcтвенный раз, придя в дом, где пол сияет чистотой, а на столе — горячий ужин, увидел, как она старалась. Потому что люди — они как ужин. Не просто так, а ради чего-то. «Как здорово у тебя получилось». Вот ради этого.
Конечно, сердце разбивается, когда уходишь из больницы, унося рубашку, которая пахнет пиццей и духами. Но разбивается оно по трещинам, которые на нем уже есть.

Они стали пререкаться — и не увидели грузовика. А Бритт-Мари увидела — она-то всегда пристегивалась, ей хотелось, чтобы мама обратила внимание, что она пристегнулась. Но мама никогда не обращала на это внимания, потому что Бритт-Мари и так все делала правильно.

Он налетел справа. Зеленый. Это Бритт-Мари помнит. Помнит стекла и кровь по всему сиденью. Последнее, что запомнила Бритт-Мари, прежде чем потерять сознание, — что надо убрать кровь и стекло. Навести порядок. И когда она очнулась в больнице, то именно этим и занялась. Стала наводить порядок. После похорон сестры, когда одетые в черное родственники пили кофе в родительской квартире, Бритт-Мари положила салфетку под каждую чашку, перемыла все блюдца и протерла все окна. Когда отец начал все дольше задерживаться на работе, а мать окончательно перестала разговаривать, Бритт-Мари прибиралась. Чистила, мыла, драила. Наводила порядок.
Она надеялась, что мама рано или поздно встанет с постели, увидит и скажет: «Как здорово у тебя получилось!» Только этого так и не произошло. Они никогда не говорили о горе — но не могли говорить и ни о чем другом. Бритт-Мари вытащили из машины какие-то люди, кто она не знала, но знала, что мать в молчаливой своей ярости так и не простила им, что они спасли не ту дочь. Может быть, Бритт-Мари тоже их так и не простила. За то, что спасли ей жизнь, в которой остался только страх дурно пахнуть после смерти.

Разумеется, Бритт-Мари стояла достаточно далеко от окна, чтобы не было видно, что она стоит и смотрит в окно. Что о ней подумают? Что она целыми днями пялится в окно, как уголовник?

Личность кивнула на дверь: мяч лупил о доски.
— Папаша Банк тренировал нашу мелюзгу. Держал их в тонусе. Весь Борг в тонусе держал. Со всеми дружил! Но у Бога, знаешь, хреновая бухгалтерия. Раздает, гад, инфаркты кому положено и кому нет. Отец Банк помер месяц назад. Его нашли на полу в этой, как ее? В кухне! На полу в кухне. Утром. Раз — и помер.

Крыса вошла в открытую дверь в двадцать минут седьмого. Села на пороге и в высшей степени настороженно осмотрела сникерс на тарелке, стоящей на полотенчике.
Крыса недоверчиво дернула усами. Бритт-Мари виновато кашлянула.
— Ингрид — моя сестра. Она умерла. Я боялась, что она начнет пахнуть. Так я узнала все про бикарбонат. Тело вырабатывает бикарбонат, чтобы нейтрализовать едкую кислоту в желудке. Когда человек умирает, тело перестает вырабатывать бикарбонат, и тогда едкие кислоты разъедают кожу и просачиваются на пол. Вот это, знаете ли, и пахнет.
Несколько мгновений Бритт-Мари раздумывала, не добавить ли, что сама она всегда считала, что человеческая душа обитает в бикарбонате. Когда душа покидает тело, ничего больше не остается. Только соседи, которые жалуются на запах. Но Бритт-Мари промолчала. Не хотелось доставлять крысе дискомфорт.

Кент, конечно, всегда говорит, что Бритт-Мари во всем видит только негатив. И что недостаточно социализирована. «Черт возьми, да улыбнись же ты!» — ухмыляется он всякий раз, когда заходит на кухню за сигарами, а она моет посуду. Кент занимался гостями, а Бритт-Мари занималась домом, так они поделили жизнь. Кент, черт возьми, улыбается, а Бритт-Мари видит во всем негатив. Наверное, так и есть. Легко, наверное, быть оптимистом, если тебе не нужно наводить порядок после гостей.

Ингрид ни в чем не видела негатива. С позитивными людьми не поймешь — то ли их любят за позитивность, то ли они позитивны оттого, что их все любят.

Будь здесь Кент, он, разумеется, сказал бы, что ребята играют как бабы. Кент, говоря о чем-нибудь плохом, рано или поздно говорит — «как бабы». Хоть Бритт-Мари и не склонна к иронии, но тут ее сложно не уловить: единственный человек на площадке, который играет не как баба, — это девочка.
Спохватившись, Бритт-Мари отодвинулась от окна, пока ее не заметили с улицы. Был девятый час, и молодежный центр снова погрузился во тьму — лампы не горели. В темноте Бритт-Мари мыла цветочные ящики. Посыпала землю содой. Больше всего ей не хватало ее балкона. На балконе человек не бывает одинок — у него есть машины, дома, люди на улице. Ты и среди них, и как бы нет. Это в балконах самое лучшее. А еще — когда стоишь, закрыв глаза, на балконе рано утром, пока Кент не проснулся, и чувствуешь, как ветер шевелит волосы.

Бритт-Мари стояла за дверью в темноте. Вдыхала запах влажной земли и соды. Вспоминала запах алкоголя и гвалт футбольных телетрансляций. Кент никогда не выходит на балкон. Он боится высоты. Бритт-Мари выходила на балкон одна. Она всегда лгала, что купила растения, потому что знала: он что-нибудь съязвит, если она расскажет, что нашла цветы в мусорном чулане или на улице. Брошенные каким-нибудь соседом при переезде. Цветы напоминали об Ингрид: сестра так любила живое. И Бритт-Мари снова и снова спасала жизнь бездомным растениям в память о сестре, чью жизнь она спасти не смогла. Как это объяснишь Кенту?
Кент не верит в смерть, он верит в эволюцию. «Эволюция, — одобрительно кивал он, видя, как в какой-нибудь передаче про животных лев поедает раненую зебру, — она отсеивает слабых. Ради выживания вида. Если ты не лучше всех, то должен понять намек и освободить место для сильного, а?»
Разве можно с таким человеком говорить о балконных цветах?

Из зеркала смотрел кто-то другой — на его лице потоптались бесчисленные зимы. Зима — тяжелое время, и для балконных цветов, и для Бритт-Мари. Молчание — вот с чем труднее всего справиться, потому что если все кругом молчат, то никто не узнает, есть ты или уже нет. А зима — это время молчания: стужа отделяет людей друг от друга, лишает мир звуков.

Это молчание парализовало Бритт-Мари после смерти Ингрид. Отец возвращался с работы все позже и позже — под конец так поздно, что Бритт-Мари уже засыпала к его приходу. Однажды утром она проснулась оттого, что он еще не пришел. А потом однажды — оттого, что он уже не придет.
Мама говорила об этом все меньше и меньше. И все дольше и дольше оставалась в постели по утрам. Бритт-Мари бродила по квартире, как бродят все дети, потерявшиеся в безмолвном мире. Однажды она опрокинула вазу — только чтобы мама накричала на нее из спальни. Мама не накричала. Бритт-Мари убрала осколки. И больше ничего не опрокидывала. На другой день мама лежала в постели, пока Бритт-Мари не сварила обед. На третий встала еще позже. А под конец перестала вставать вообще.
На похоронах матери Бритт-Мари была почти одна. Конечно, какие-то мамины друзья прислали красивые цветы и выразили соболезнование — просто они оказались слишком заняты жизнью, чтобы навестить кого-то, кто все равно уже умер.

Картина оказалась не то чтобы совсем картиной. Это была старая, еще черно-белая карта Борга. «Добро пожаловать в Борг!» — гласила надпись вверху. Бритт-Мари питала удивительную для человека, не склонного к путешествиям, любовь к картам. В них было что-то надежное, что успокаивало ее еще в детстве, когда Ингрид по ночам рассказывала ей о Париже. Можно посмотреть на карту и найти на ней Париж. Всё, что есть на карте, сразу становится понятнее.
...
Свет просачивался из-под двери и падал на ту часть стены, где Личность повесила информационную доску, немного низковато, но ни в коем случае не слишком низко. «Добро пожаловать в Борг», — прочла Бритт-Мари; она сидела на табуретке в темноте и смотрела на красную точку, за которую так полюбила эту доску с первого взгляда. Которая вообще была причиной любви Бритт-Мари к картам. Она наполовину стерта, эта точка, и красный цвет выцвел. Но она там, на полпути между нижним левым углом и серединой карты, а рядом слова «Вы находитесь здесь».
Если не знаешь, кто ты, жить порой легче, если знаешь хотя бы, где ты.

Мужчины вытаращились на нее, словно она произнесла эти слова без единого гласного звука.

Во всяком браке есть свои недостатки, потому что у каждого свои слабости. Всякий, кто живет рядом с другим человеком, учится справляться с этими слабостями по-своему. Можно, например, смотреть на них как на шкафы и научиться подметать пол вокруг них. Поддерживать иллюзию. Знаешь, конечно, что под шкафом накапливается мусор, но учишься заметать его поглубже, чтобы гости не увидели. А в один прекрасный день кто-нибудь сдвигает шкаф, не спросив разрешения, и мусор является на свет божий. Мусор и царапины. Отметины на паркете, которые так и останутся на полу. И уже ничего не поделать.
... В этом смысле поселки — как люди. Пока не задаешь лишних вопросов и не сдвигаешь с места шкафов, то и не видишь самого неприятного.

Кент обожал льготы, но презирал пособия. Бритт-Мари не решалась сказать, что не понимает, какая между ними морально-этическая разница — он бы поднял ее на смех, а это так обидно!
... «Проклятые бандиты», — говорил Кент, возлагая на них ответственность за все. За уличную преступность, за высокие налоги, за карманные кражи, за надписи в общественных туалетах, за чартерные гостиницы, где все шезлонги оказывались заняты, когда Кент спускался к бассейну, — всему этому причиной были «бандиты». А что, удобно — всегда есть кому предъявить претензии, но при этом — никому конкретно.
Бритт-Мари так и не смогла понять, чего ему не хватает. Когда же он будет доволен. Сколько денег ему нужно — много? Или все вообще?
... «Проклятые бандиты», — сказал бы Кент, если бы сидел с Бритт-Мари этим вечером в тюрьме, в тесной приемной. «Высадить всю шайку-лейку на необитаемом острове, дать каждому по пистолету — и санация произойдет сама собой», — так он говорил о преступниках. Бритт-Мари не нравилось, когда он так говорит, она считала, что санация — это про ванную и кухонные поверхности, но она никогда ничего не говорила.

— Вы его любите? Своего мужа? — спросил Пират так неожиданно, что Бритт-Мари едва не отхватила ему ухо.
— Да. — Она отряхнула ему плечи тыльной стороной руки, не отрывая взгляда от рыжей макушки.
— Тогда почему он не здесь?
— Потому что иногда любить — это мало.

Бритт-Мари не знала, кто изменился первым — она или Кент. И сколько в этом ее вины. Она готова была признать, что вся вина — только ее, лишь бы ей дали вернуться в привычную жизнь.

— А Бен типа здесь? — спросил мальчик.
Было в высшей степени непонятно, что в упомянутой фразе делало слово «типа». Это как если бы мальчик спросил: «А Бен примерно здесь?»

Молодежный центр вокруг Бритт-Мари затих. Чтобы перебить безмолвие, она включила пылесос, убрала волосы с пола. Выстирала и высушила полотенца. Вытерла пыль со всех картин, и особенно тщательно — с информационной доски с картой, которую Личность повесила на метр ниже остальных. Потом сняла обертку со сникерса, положила батончик на тарелку, подстелила под тарелку полотенце и все вместе поставила на порог. Открыла входную дверь. И долго сидела на табуретке, стараясь ощутить ветер в волосах.
В городах сумерки воспринимают как наступление темноты, но в поселках вроде Борга это скорее отступление света. Темнота распространяется по улицам, словно эпидемия. В городах живет такое множество людей, не желающих оставаться дома по ночам, что приходится заводить целую индустрию развлечений, открывать специальные заведения, которые работают в ночные часы, — а в Борге с наступлением темноты жизнь капсулируется.

Сами стоял на балконе и курил, когда на пороге появилась Бритт-Мари.
— Было невероятно вкусно, Сами. Большое спасибо, — произнесла она, крепко держа себя рукой за руку.
Он кивнул:
— Как приятно, когда люди сами говорят, что было вкусно. Когда их не надо сто раз об этом спрашивать, понимаете?
— Да, — ответила Бритт-Мари, потому что это она понимала.
И, почувствовав себя обязанной сказать еще какую-нибудь любезность, добавила:
— У вас очень опрятный ящик для столовых приборов.
Сами пристально посмотрел на нее и широко улыбнулся:
— Вы классная, коуч!

— Сами в детстве тоже пришлось несладко. Скажу вам, этой семье выпало больше несчастий, чем положено по справедливости — если где-то ведется такой учет, кому сколько положено.

Свен повел машину через весь Борг. Свернул на грунтовую дорогу. Они ехали целую вечность, а когда наконец остановились, то не верилось, что совсем недавно они находились среди городских домов. Машину окружали деревья, а тишина была такая, какая бывает только там, где нет людей.

Она сидела на балконе и смотрела, как в Борг вползает утро. Обычное январское утро — темнота отступила, но солнце, казалось, так и не встанет.
Она спала сном младенца и проснулась полная энтузиазма. Снова. Вообще-то ей следовало бы насторожиться, потому что, будем откровенны, когда просыпаешься полной энтузиазма, ничего хорошего не выходит — это Бритт-Мари усвоила.
…Машина [солярий] издавала гул и струила тепло. От того и другого клонит в сон, особенно если проснулся полным энтузиазма, ведь от энтузиазма кто угодно устанет. В общем, Бритт-Мари уснула. Так все и случилось.

Бритт-Мари никогда не видела кухни, в которой ей не захотелось бы прибраться.

Ей хотелось написать — она надеется, что крыса нашла себе сотрапезника, потому что, по мнению Бритт-Мари, крыса не заслуживает того, чтобы ужинать в одиночестве. Одиночество — это напрасная трата себя, что для крысы, что для человека.

Когда она вернулась на парковку, дети играли так, что было слышно. Есть разница — играть в футбол тихонько или чтобы было слышно. Бритт-Мари слушала, стоя в темноте. Когда кто-нибудь из ребят завладевал мячом, другие кричали: «Здесь! Я здесь!»
— Кого слышно, тот и есть, — пробормотала Банк, потирая виски.
Дети играли. Орали. Кричали, где они. Бритт-Мари сжала банку с содой так, что на ней остались вмятины.
— Я здесь, — шептала она, и ей хотелось, чтобы Свен оказался здесь и она могла сказать ему об этом.

«Мы молим Господа, чтобы Бритт-Мари нашла мужчину, который сможет ее обеспечить, иначе она окажется в сточной канаве, ведь девочка совершенно не приспособлена к жизни», — Бритт-Мари регулярно слышала, как мать говорит это по телефону. «Она мне послана за мои грехи», — говорила мать по телефону, если была трезвой, и напрямик Бритт-Мари, если успевала к тому времени выпить хереса.
...Со временем в квартире становилось все тише и тише. Наконец настала абсолютная тишина. Бритт-Мари мыла окна и все чего-то ждала.
И вот однажды в подъезде появился Кент. На следующий день после похорон матери. Рассказал про свой развод, про своих детей. Бритт-Мари так давно этого хотелось, что она решила — это сон, а когда Кент улыбнулся ей, то словно луч солнца коснулся кожи. И она стала видеть его сны, мечтать его мечты. Жить его жизнью. Потому что у нее это хорошо получалось, а людям нравится делать то, что у них хорошо получается. Мы хотим, чтобы кто-нибудь знал: мы здесь. Что мы что-то значим.
И вот теперь Кент стоял на ее пороге в Борге, с цветами в руках. Он улыбался, и солнце грело ей кожу. Как откажешься вернуться к прежнему, когда ты понял, как тяжко дается новое?

Можно сделать вид, что они просто проезжают этот город. Покидают Борг, как покидают места, откуда посылают открытки, потому что открытки посылает только тот, кто собирается уехать; тот, кто живет, посылает письма.

Чего стоит любовь, если бросаешь того, кто так в тебе нуждается?
Потому что жизнь больше, чем твое место в ней. Чем ты сам. Жизнь — это общность. Частицы тебя в ком-то другом. Это воспоминания, стены, шкафы с ящиками, в которых ты точно знаешь, что и как лежит. Это оптимально устроенная повседневность, так что образуется удобная обтекаемая конструкция на двоих. Это совместное бытие обыденных вещей. Цемента и камня, пульта и кроссворда, рубашек и соды, шкафчика в ванной и бритвы на третьей полочке. Вот для чего нужна Бритт-Мари. Если она не с Кентом, то в доме ничего уже не будет как обычно. Ее ценность, бесценность, незаменимость — именно в этом.
...Несколько лет превратились в еще несколько лет, а еще несколько лет превратились в жизнь. И однажды утром обнаруживаешь, что позади осталось больше жизни, чем впереди, и не понимаешь, как так вышло.
Чтобы узнать человека, требуется много времени. Она не готова узнавать кого-то нового. Она приняла решение научиться жить с тем, кто она есть.

Отогнав машину, он вручил Омару свою визитку, потому что раздавать визитки Кент любит не меньше, чем рассказывать, что у него сколько стоит. Мальчик, кажется, впечатлялся. Когда во время всего этого Свен повернулся и ушел, Бритт-Мари не знала, но тут его уже не было.
Она стояла одна. Внутри ее что-то упало и разбилось вдребезги, а значит, и незачем было его распаковывать, уговаривала она себя. Потому что теперь уже поздно начинать новую жизнь.

Кент выпустил ее руку, и Бритт-Мари тут же затосковала по его руке. Ощущение как в парикмахерской, когда тебя подстригли гораздо короче, чем хотелось.

Бритт-Мари заказала картошку фри; не потому, что она ее любит, просто когда они с Кентом ходят в ресторан, она всегда заказывает картошку фри. Вдруг он не наестся тем, что заказал себе.
Когда Кент, не спрашивая, потянулся через стол за ее картошкой, Бритт-Мари покосилась в окно...

Кент сидел за рулем и тыкал в кнопки телефона, а Бритт-Мари сидела и ждала, потому что это она умеет.

Следующее утро Бритт-Мари посвятила мытью балконной мебели. Ей будет не хватать этого стола и этих стульев. Старушенции с ходунками в саду по ту сторону дороги как раз забирали газеты из почтового ящика. Бритт-Мари в порыве социализации помахала им, но те в ответ только злобно вытаращились. И вернулись в дом, хлопнув дверью. Бритт-Мари почувствовала себя глупо.

Явился Карл в красной кепке — за очередной посылкой. Бритт-Мари уже решилась спросить, что в посылке, но дверь успела звякнуть за ним раньше, чем Бритт-Мари успела открыть рот. Личность разъезжала взад-вперед, поедая кукурузные хлопья из пакета.
— Карл строит эту, как ее? Теплицу! — Реплику сопроводил фонтан из кукурузных крошек.
— Прошу прощения? — попросила прощения Бритт-Мари, стряхивая крошки с жакета.
— Теплицу. Ну, теплую такую, для растений, — объяснила Личность.
— Ах-ха. То есть во всех его посылках — теплица?
— Ну! Когда Карл с женой стали Карлом и женой, была пятница. С тех пор каждую пятницу вот уже четырнадцать лет Карл покупает цветы. Потом финансовый кризис, бюро перевозок закрылось, все позакрывалось, Карл был этим, как его? Механиком, ремонтировал грузовики! А теперь — безработный. Цветочный магазин в Борге закрылся. Ни денег, ни цветов. Вот Карл и строит теплицу в саду, чтобы жена Карла каждую пятницу получала цветок!
Личность высыпала остатки хлопьев из пакета в причем больше половины оказалось у нее на кофте.
— Еще поэма есть, это, как его? «Но любовь из них больше...», а?
— Это из Библии, — возразила Бритт-Мари. Это, из них большее, то и дело попадается в кроссвордах.

Дверной колокольчик радостно звякнул, и Бритт-Мари почувствовала, что ее тело сейчас лужицей растечется по полу.

Он увидел, как я стою между мамой и папой, отец меня лупит, как обычно, и вдруг ни с того, блин, ни с сего Магнус приставил отцу нож к горлу и орет. Вряд ли я тогда понимал, что не все ребята живут, как мы. Что не все боятся возвращаться домой. Омар плакал. Вега плакала. Так что знаете... уже тогда было ощущение, что — все, хватит. Понимаете?

Когда отец Сами, Веги и Омара покинул Борг, их мать нанялась в бюро перевозок и год за годом ходила в рейсы. Когда бюро уволило всех шоферов, она стала брать заказы в иностранных фирмах, везде, где только могла достать. Год за годом, как это делают матери. Однажды она застряла в пробке, рискуя потерять доплату, поэтому продолжила путь ночью, в плохую погоду, на старом грузовике. На рассвете на встречку выскочила легковушка, водитель которой потянулся за телефоном. Мама резко свернула, прицеп занесло на скользкой дороге, и грузовик перевернулся. Дождь стекла и крови. А трое детей в сотнях миль от места аварии сидели и ждали, когда в замке повернется ключ.
— Она была такая хорошая мама. Она была боец, — прошептал Сами.
Бритт-Мари пришлось налить себе еще, прежде чем она сумела выговорить:
— Мне невероятно, невероятно жаль, Сами.
Какие убогие слова! Но других у Бритт-Мари не было. Сами понимающе похлопал ее по плечу, словно это он утешал ее, а не наоборот.
— Вега боится, хотя кажется, что злится. Омар злится, хотя кажется, что боится.
— А ты? — спросила Бритт-Мари.
— У меня нет времени чувствовать. Мне надо заботиться о них.

Бритт-Мари была вся в испарине, ее тошнило, тело болело, а во рту щипало от горечи. Бритт-Мари как женщина не без жизненного опыта тут же поняла, что с ней. Накануне у Сами она выпила больше спиртного, чем за последние сорок лет...

Бритт-Мари уставилась на букет в руках у Личности. Тюльпаны. Сиреневые. Бритт-Мари обожает сиреневые тюльпаны, настолько, насколько Бритт-Мари в состоянии обожать что-либо без неуместной демонстрации чувств.
Нужны годы, чтобы узнать человека. Целая жизнь. Именно это делает дом домом. В гостинице ты не более чем гость. Гостиница не знает даже, какие цветы у тебя любимые.
Бритт-Мари наполнила легкие тюльпанами и на один долгий вдох снова оказалась там, возле собственной мойки и собственного чулана, в доме, где известно, какой ковер лежит в какой комнате, потому что она сама их так разложила.

Женщина с достоинством потерла мочку уха. Улыбнулась так, словно ей сделали местную анестезию.

В определенном возрасте почти все вопросы, которые человек ставит перед собой, сводятся к одному: как я живу эту жизнь?
Если зажмуриться достаточно крепко и надолго, можно вспомнить почти все. Все, что делало тебя счастливой. Мамин запах, когда тебе было пять лет, и вы, смеясь, вбежали в подъезд, спасаясь от внезапного ливня. Холодный папин нос, прижатый к твоей щеке. Шершавый мех игрушечного зверя, которого ты не дала забрать в стирку. Звук, с которым волны накатывали на скалы во время последних каникул на море. Аплодисменты в театре. Волосы сестры, беззаботно развевающиеся на ветру, когда вы потом шли по улице.
А еще? Когда она бывала счастлива? Несколько мгновений. От звука ключа в замке. Оттого, как стучало под ее ладонью сердце спящего Кента.
Несколько мгновений. Шансы пережить хоть одно из них у человека — любого человека — исчезающе малы. На то, чтобы оторваться от времени и нырнуть в пространство. Чтобы потерять голову от любви. Взорваться от страсти.
У детей этих шансов несколько больше — они те избранные, кому это дано.
А потом? Сколько вдохов и выдохов мы сделаем, не помня себя? Сколько чистых чувств заставят нас ликовать откровенно и не стыдясь? Сколько у нас шансов на благодать беспамятства?
Страсть — как детство. Она банальна и наивна. Ей нельзя научиться, она — инстинкт, она накатывает сама. Переворачивает нас. Увлекает с собой. Все прочие чувства родом с Земли, а страсть — из космоса. Тем она и ценна: она ничего нам не дает, но позволяет рискнуть. Забыть о приличиях. Не побояться непонимания окружающих, снисходительно покачивающих головами.

— Когда я играю в футбол, мне не больно. — Вега не сводила глаз с цифры на футболке в раковине.
— А от чего тебе больно? — спросила Бритт-Мари.
— От всего.

— Сами сказал, я не из тех, кто сваливает. Но я как раз из них, понимаете? В любом случае я кого-то да бросаю. Поэтому единственное решение — остаться там, где твой дом. Где твоя подлинная жизнь.
Бритт-Мари старалась говорить уверенным голосом. Крыса вылизала лапки. Сделала полукруг по салфетке. Потом юркнула за дверь.
Может, решила, что Бритт-Мари слишком много говорит. Тогда почему она продолжает приходить сюда? Бритт-Мари надеялась, что не только ради сникерсов. Она взяла с пола тарелку, закрыла пленкой остатки арахисовой пасты и «Нутеллы» и по привычке убрала в холодильник, потому что она не из тех, кто выбрасывает еду. Тщательно вытерла обручальное кольцо, завернула его в квадратик бумажного полотенца и сунула в карман жакета. Как приятно будет снять повязку и снова надеть кольцо на палец. Так же приятно, как улечься в собственную постель после долгого путешествия.
Обычная жизнь. Бритт-Мари никогда не хотела ничего другого, кроме обычной жизни. Она могла бы сделать другой выбор, говорит она себе, но она выбрала Кента. Человек не выбирает обстоятельства, но он выбирает, как ему поступить, молча рассуждала она. Сами прав. Она не из тех, кто сваливает. Поэтому она поедет домой — туда, где в ней нуждаются.

Сами уехал в город, помогать кому-то, кто этого не заслуживает; Бритт-Мари собиралась вернуться домой по той же причине. Потому что, если мы не будем прощать тех, кого любим, что нам останется? Что есть любовь, если не любить наших любимых, даже когда они этого не заслуживают?

Вдали, на дороге, мигнули фары, вот свет медленно протянулся из темноты, словно руки из воды.

Горе накатило стремительно. Не прорастало в душе последовательно отрицанием, злостью, торгом, депрессией и принятием. Оно вспыхнуло мгновенно, как всепожирающий пожар; огонь выжег весь кислород — и вот Бритт-Мари лежала на земле, суча ногами и хватая воздух ртом. Тело пыталось свернуться улиткой, словно лишилось позвоночника, в отчаянной попытке подавить пламя, выжигающее все внутри.
Смерть — крайний случай бессилия. Бессилие — крайний случай отчаяния.

Волосы прилипли к коже. Слова булькали, словно легкие затопило слезами. Словно девочка тонула внутри себя самой.

Рассвет осторожно будил Борг, словно дышал любимому в ухо. Солнцем и обещаниями. Словно щекочущий свет на теплом одеяле, словно запахи свежего кофе и поджаренного хлеба. Зря он это. Не тот сегодня день, он не станет прекрасным, но рассвету все равно.

Гости прибирались, расставляли стулья, Бритт-Мари едва удержалась, чтобы их не переставить как надо.

Бритт-Мари постучалась. Дверь открыли. Бритт-Мари собралась высказать все то, что накопилось у нее внутри, но это ей не удалось. Ей хотелось объяснить, зачем она явилась именно сюда, но ее перебили. Она поняла, что ее ждали. Обидно, что она настолько предсказуема. Так хотелось поделиться тем, что чувствуешь, распахнуть грудную клетку и впервые в жизни выпустить наружу все, что там томилось, — но ей не дали возможности.

«Здесь была Бритт-Мари» (2014) – Фредрик Бакман
Перевод со шведского Елены Тепляшиной

См. также - цитаты из книги на англ. яз.