все словно участники программы «Анонимные алкоголики» — живут одним днем/ Vonnegut's blues for America (2006)

Наши дети унаследовали технологии, чьи побочные эффекты (как военные, так и мирные) быстро уничтожают планету как систему, дающую воздух для дыхания, воду для питья, и вообще поддерживающую жизнь в любых формах.
Каждый, кому приходилось учиться или хотя бы беседовать с учеными, не мог не заметить, что сегодня мы в большой опасности. Люди — наши предки и мы, нынешние — устроили на планете погром.

Главная истина сегодняшнего дня — и скорее всего, она сильно подпортит мне остаток дней — в том, что людям наплевать, будет жить планета или погибнет. Ощущение такое, будто все живут как участники программы «Анонимные алкоголики» — одним днем. В общем, после нас — хоть потоп. Очень немногие из моих знакомых мечтают о том, какой мир оставят внукам.

Our children have inherited technologies whose by-products, whether in war or peace, are rapidly destroying the whole planet as a breathable, drinkable system for supporting life of any kind.
Anyone who has studied science and talks to scientists notices that we are in terrible danger now. Human beings, past and present, have trashed the joint.

The biggest truth to face now – what is probably making me unfunny now for the remainder of my life – is that I don’t think people give a damn whether the planet goes on or not. It seems to me as if everyone is living as members of Alcoholics Anonymous do, day by day. And a few more days will be enough. I know of very few people who are dreaming of a world for their grandchildren.

*

И все это время у большинства людей, ощущавших, как и мы с вами, недостаток знаний (на то есть все основания) не оставалось особого выбора, кроме как верить тому или иному гадальщику.
Если кого-то из русских не устраивали «догадки» Ивана Грозного, ему обычно прибивали шапку к голове.
Следует, однако, признать, что именно такие «гадальщики», обладавшие даром убеждения — даже Иван Грозный, которого сегодня в России считают героем — порой давали нам мужество пережить непредвиденные напасти, природу которых мы не могли понять. Неурожаи, мор, извержения вулканов, рождение мертвого ребенка — во всех этих случаях провидцы давали нам иллюзию того, что капризы фортуны поддаются пониманию, и, даже столкнувшись с необъяснимым, можно действовать разумно и эффективно. Без этой иллюзии у нас уже давно опустились бы руки.
Но на самом деле «провидцы» знали не больше, а то и меньше, чем обычные люди. Но главным было не знание, а умение создать иллюзию того, что мы — хозяева собственной судьбы.
Умение убеждать в правильности догадок очень давно (с начала времен и до сегодняшнего дня) лежит в основе власти, поэтому не стоит удивляться, что большинство нынешних лидеров на нашей планете, несмотря на то, что у нас в руках вдруг оказалась гигантская информация, хочет, чтобы «гадание»: ведь теперь пришел их черед выдавать «догадки», к которым остальные должны прислушиваться.

And the masses of humanity through the ages, feeling inadequately educated just like we do now, and rightly so, have had little choice but to believe this guesser or that one.
Russians who didn’t think much of the guesses of Ivan the Terrible, for example, were likely to have their hats nailed to their heads.
We must acknowledge that persuasive guessers, even Ivan the Terrible, now a hero in the Soviet Union, have sometimes given us the courage to endure extraordinary ordeals which we had no way of understanding. Crop failures, plagues, eruptions of volcanoes, babies being born dead – the guessers often gave us the illusion that bad luck and good luck were understandable and could somehow be dealt with intelligently and effectively. Without that illusion, we all might have surrendered long ago.
But the guessers, in fact, knew no more than the common people and sometimes less, even when, or especially when, they gave us the illusion that we were in control of our destinies.
Persuasive guessing has been at the core of leadership far so long, for all of human experience so far, that it is wholly unsurprising that most of the leaders of this planet, in spite of all the information that is suddenly ours, want the guessing to go on. It is now their turn to guess and guess and be listened to.

*

Сегодня наше правительство ведет борьбу с наркотиками. Что ж, это лучше, чем жизнь вообще без наркотиков. Так говорили во времена сухого закона. Вам приходилось слышать, что с 1919 по 1933 гг. производство, транспортировка и продажа алкогольных напитков была запрещена законом? Так вот, в те времена юморист Кен Хаббард, работавший в газете в штате Индиана, выдал такой афоризм: «Запрет — это лучше, чем жизнь вообще без спиртного».

Our government’s got a war on drugs. That’s certainly a lot better than no drugs at all. That’s what was said about prohibition. Do you realise that from 1919 to 1933 it was absolutely against the law to manufacture, transport, or sell alcoholic beverages, and the Indiana newspaper humourist Ken Hubbard said: “Prohibition is better than no liquor at all.”

Курт Воннегут. Мой американский блюз (2006)

Vonnegut's Blues For America //
By Kurt Vonnegut // 07 Jan. 2006// Sunday Herald

Everybody is a genius

"Everybody is a genius. But if you judge a fish by its ability to climb a tree, it will live its whole life believing that it is stupid."
— Albert Einstein

People did not like it here. Kurt Vonnegut - Requiem

[Vietnam] only made billionaires out of millionaires. [Iraq] is making trillionaires out of billionaires. Now I call that progress.

As you know, maybe the war is a bad idea. But some people are making a ton of money off of it. And they want to hang on to whatever they've got. And so they bank roll political campaigns for both Republicans and Democrats. Look, we're awful animals. We can start with that. You know, it's a whole human experiment, if that's what we are.

Look, we after two World Wars and the holocaust and the nuclear bombing of Hiroshima and Nagasaki, and after the Roman games and after the Spanish Inquisition and after burning witches, the public — shouldn't we call it off? I mean, we are a disease and should be ashamed of ourselves.
And so, yeah, I think we ought to stop reproducing. But since we're not going to do that, I think the planet's immune system is trying to get rid of us. We're terrible animals.

Well, it's too late! Look, the game is over! The game is over. We've killed the planet, the life support system. And, and it's so damaged that there's no recovery from that. And we're very soon going to run out of petroleum which powered everything that's modern. Razzmatazz about America. And, and it was very shallow people who imagined that we could keep this up indefinitely. But when I tell others, they say; Well, look there's — you said hydrogen fuel. Nobody's working on it.

…our energy people, presidents of our companies, energy companies never think. All they wanna do is make a lot of money right now.
(source)

*

No matter how corrupt, greedy, and heartless our government, our corporations, our media, and our religious and charitable institutions may become, the music will still be wonderful.
If I should ever die, God forbid, let this be my epitaph:
THE ONLY PROOF HE NEEDED
FOR THE EXISTENCE OF GOD
WAS MUSIC

Music is, to me, proof of the existence of God. It is so extraordinarily full of magic, and in tough times of my life I can listen to music and it makes such a difference.

Kurt Vonnegut, 07 January 2006, Sunday Herald - source

*

I believe that reading and writing are the most nourishing forms of meditation anyone has so far found. By reading the writings of the most interesting minds in history, we meditate with our own minds and theirs as well. This to me is a miracle.

I sometimes wondered what the use of any of the arts was. The best thing I could come up with was what I call the canary in the coal mine theory of the arts. This theory says that artists are useful to society because they are so sensitive. They are super-sensitive. They keel over like canaries in poison coal mines long before more robust types realize that there is any danger whatsoever.

Where is home? I've wondered where home is, and I realized, it's not Mars or someplace like that, it's Indianapolis when I was nine years old. I had a brother and a sister, a cat and a dog, and a mother and a father and uncles and aunts. And there's no way I can get there again.
(source)

*

(source):
I wrote a poem about that – which was published, incidentally, by the Bertrand Russell Peace Foundation on their cover.

Requiem – Kurt Vonnegut

The crucified planet Earth,
should it find a voice
and a sense of irony,
might now well say
of our abuse of it,
"Forgive them, Father,
They know not what they do."

The irony would be
that we know what
we are doing.

When the last living thing
has died on account of us,
how poetical it would be
if Earth could say,
in a voice floating up
perhaps
from the floor
of the Grand Canyon,
"It is done."
People did not like it here.
(source)

человек — самая большая ошибка эволюции/ Vonnegut, interviews 2003-2004

Курт Воннегут, интервью для The Washington ProFile, 19 февраля 2003 г.:

Люди всегда были и остаются ужасными животными — я писал об этом. Я думаю, что человек — самая большая ошибка эволюции.

WP: Черчилль говорил о демократии, что это ужасная система власти, но лучше нее ничего пока не придумали. Кто бы мог заменить людей?

В: Пожалуйста — лошади, жирафы, шимпанзе, бурундуки — они просто замечательны. Чайки, наконец. А зачем он [разум] нужен? Чтобы делать водородные бомбы? Мы — деструктивные животные. Все думают, что эволюция замечательная штука. Просто посмотрите на бегемота — это ведь потрясающая идея эволюции.
Обезьяны не могут уничтожить всю планету, а мы это уже сделали. Игра окончена, потому что мы разрушили атмосферу и воду. Мы делаем отличную работу, подготавливая конец мира. Война, которая будет начата в Ираке, никогда не закончится. Люди всегда жаждут мести. Они готовы отдать свои жизни и у них есть право приходить в бешенство.

Я не преисполнен оптимизма. Мне не нравится то, что сейчас делает мое правительство. Нынешняя американская внешняя политика ужасна. Мы никогда не объявляли войн малым странам. Правительство ныне — это просто развлекалово, все вокруг — развлекалово. Космическая программа — это не наука. Нет науки, только развлекалово, и самое лучшее развлечение сегодня — это когда появляется шанс укокошить кого-нибудь. На каждого убитого иракского солдата придется несколько сот убитых мирных жителей. Это и есть наша внешняя политика.

Если бы я написал книгу — я сейчас подумываю об этом — она была бы о том, как мы убили планету с помощью нефти, транспортного беспредела. Черт возьми! Мы несемся на машине со страшной скоростью и криками «ура». И уничтожаем атмосферу. Живые существа вымирают, а всем на это наплевать.

Среди всех лауреатов Нобелевской премии я больше всего люблю Альбера Камю. Он сказал: «Единственный стоящий философский вопрос — вопрос о самоубийстве». Да, конечно, давайте все сделаем это. Мир — это такая помойка, что слишком больно оставаться живым.

Во Франции я видел кладбище, на котором похоронены английские солдаты, убитые во время Первой Мировой войны. На воротах кладбища высечены слова английского поэта Альфреда Хаусмэна [Alfred Edward Housman (1859 – 1936)]:
«Вы были слишком молоды, чтоб знать, что жизнь — небольшая потеря».
Пехотинцем на поле боя я думал: «Жизнь не так уж важна!».
Мне иногда хочется, чтобы меня убили в День высадки американских войск в Нормандии, тогда мне не надо было бы возиться со всем этим дерьмом. Несколько лет назад в моем доме начался пожар, и я чуть не задохнулся в дыму — это было бы так изысканно!

источник: Человек — самая большая ошибка эволюции

* * *

Что же стало для нас началом конца? Кто-то вспомнит Адама, Еву и яблоко с древа познания. Я же скажу, что все началось с титана Прометея, сына богов — помните этот греческий миф — который украл у родителей огонь и передал его людям. Боги настолько разозлились, что приковали Прометея голым к скале, да еще и послали орла клевать его печень.

И теперь совершенно очевидно: боги поступили правильно. Наши ближайшие родственники — гориллы, орангутаны, шимпанзе и гиббоны — все это время отлично обходились сырой растительной пищей; мы же не только научились готовить горячую еду, но и всего за 200 лет практически уничтожили собственную систему жизнеобеспечения — нашу некогда благодатную планету, устроив термодинамический кутеж с ископаемым топливом.

Прошло всего 173 года с тех пор как англичанин Майкл Фарадей построил первую динамомашину, способную преобразовывать механическую энергию в электричество.
Эдвин Л. Дрейк (Edwin L. Drake) всего 145 лет назад пробурил первую на территории США нефтяную скважину в Титусвилле, штат Пенсильвания — сегодня это всего лишь высохшая дыра в земле.
А всего 119 лет назад немец Карл Бенц построил первый автомобиль с двигателем внутреннего сгорания.
Ну, и конечно, 101 год назад американцы братья Райт создали и подняли в воздух первый самолет. Он работал на бензине.
Поговорим еще о неодолимом соблазне этого кутежа?

Вот только он обернулся миной замедленного действия. Ископаемое топливо — оно так легко горит! Это уж точно, и как раз сейчас мы подбираем его последние крохи и слизываем последние капли.
Очень скоро все огни погаснут.
Электричества больше не будет. Все виды транспорта остановятся, и недалек тот день, когда планета Земля покроется корочкой из черепов, костей и мертвых механизмов. И никто ничего с этим не может поделать. Уже слишком поздно. Не хочу портить веселье, но правда в том, что мы растрачивали ресурсы нашей планеты, включая воздух и воду, так, будто завтрашний день никогда не наступит. Потому-то никакого завтра у нас и не будет.

Так что последний бал продолжается, вот только до конца осталось недолго.

Курт Воннегут. Конец близок (2004) //
"In These Times"(CША), The End is Near, October 29, 2004

* * *

Абстинентный синдром (2004)

Люди — это шимпанзе, которые упиваются властью до полного безумия. Когда я говорю, что наши лидеры — пьяные от власти шимпанзе, не рискую ли я этим подорвать боевой дух наших солдат, сражающихся и умирающих на Ближнем Востоке? Их боевой дух, как и очень многие тела, уже разорван в куски. С ними обращаются так, как никогда не обходились со мной — они словно игрушки, которые подарены богатому мальчику на Рождество.

*
Когда вы доживете до моих лет, если, конечно, доживете (а сейчас мне 81), и если вы к тому времени воспроизведете себя в потомстве, то вы начнете спрашивать своих собственных детей, которые сами уже будут в летах, что же это за штука такая — жизнь?

Я задал этот эпохальный вопрос моему сыну Марку. Марк — педиатр. [Mark was named after Mark Twain, whom Vonnegut considered an American saint. - source]
Вот что ответил доктор Марк Воннегут своему дряхлому папаше: «Отец, мы здесь для того, чтобы помочь друг другу пройти через все, что бы это ни было».
И вот я передаю вам его слова.
Запишите их на бумажку и налепите ее на свой компьютер, чтобы вы могли спокойно о них забыть.
Не могу не признать, хорошая фраза, почти такая же как «поступай с другими так, как хочешь, чтобы они поступали с тобой».
Очень многие думают, что это сказал Иисус, поскольку это очень похоже на всё то, что он любил говорить. Однако на самом деле это сказал Конфуций, китайский философ, за 500 лет до появления величайшего и наиболее гуманного человека в истории, которого звали Иисус Христос.
Помимо этого китайцы подарили нам (через Марко Поло) макароны и формулу пороха. Китайцы были настолько глупы, что использовали порох для фейерверков. Да и люди в обоих полушариях были настолько глупы, что и не догадывались о том, что порох можно использовать как-то иначе.
Однако вернемся к Конфуцию, Иисусу и сыну моему Марку, которые рассказали о том, как стать человечнее и, возможно, сделать этот мир менее мучительным местом для жизни.

Один из моих любимцев — это Юджин Дебс (Eugene Debs) из городка Тер-Эут, что в моем родном штате Индиана. Во время своей избирательной кампании он говорил следующее: «Пока существует низший класс — я отношусь к нему. Пока есть преступники — я один из них. Пока хоть одна душа томится в тюрьме — я не свободен».
Вас не тошнит от всего того, что напоминает о социализме? Например, от хороших государственных школ и от всеобщего медицинского страхования? А как насчет Нагорной проповеди Иисуса с её Заповедями блаженства (Мф. 5, 3-11)?
«Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими...»
И далее в таком же духе.
Не очень-то похоже на принципы Республиканской партии. И совсем не в стиле Дональда Рамсфелда (Donald Rumsfeld) или Дика Чейни (Dick Cheney).
Почему-то самые ярые христиане никогда не вспоминают о Заповедях Блаженства. При этом они часто, со слезами на глазах, требуют, чтобы Десять Заповедей были высечены на стенах всех общественных учреждений. Естественно, они имеют в виду заповеди, которые нам оставил Моисей, а не Иисус.
Ни разу я не слышал, чтобы кто-то из них требовал высечь на какой-нибудь стене Нагорную Проповедь и Заповеди Блаженства.
«Блаженны милостивые» в зале суда? «Блаженны миротворцы» в Пентагоне? Это даже не смешно!

В нашей драгоценной Конституции есть один плачевный изъян, и я не знаю, что можно сделать, чтобы его исправить. Он заключается в следующем: только безумные придурки хотят быть президентами.
Однако если уж на то пошло, только безумные придурки по своей воле согласились бы быть людьми. Такие уж мы коварные, ненадежные, лживые и жадные животные!

Я родился человеческим существом в 1922 году от Рождества Христова. Что значит «от Рождества Христова»? Так обозначается новая эра, которая началась после того, как один из обителей сумасшедшего дома, который мы называем Землей, был приколочен к деревянному кресту кучей других обитателей того же заведения. В то время как он был в сознании, они сквозь его кисти и ступни вколотили гвозди в деревянные балки. Затем они подняли крест и поставили его так, чтобы самый низкорослый в толпе мог видеть, как корчится распятый.
Вы можете себе представить, чтобы люди могли так поступить с человеком?
Легко. Это же развлечение. Спросите хотя бы у добродетельного католика Мела Гибсона, который недавно, в порыве благочестия, заработал кучу денег, снявшись в фильме о том, как пытали Иисуса. При этом никого особенно не волнует, что же там говорил этот Иисус.

Во времена правления короля Генриха VIII, основателя Англиканской церкви, он как-то раз приказал публично заживо сварить одного фальшивомонетчика. Еще одно зрелище.
Думаю, Мелу Гибсону теперь следует сняться в фильме «Фальшивомонетчик»: рекорды кассовых сборов будут снова побиты.
Вот одна из немногих положительных сторон современности: если вашу жуткую смерть покажут по телевизору, знайте: она была не напрасной. Вы сумели развлечь нас.

*
...вот что я могу сказать в оправдание человечества — о каком бы историческом периоде не шла речь, включая Райский сад, каждый из нас попал сюда совсем недавно. И (за исключением Райского сада) когда мы сюда попали, здесь уже велись все эти безумные игры, которые запросто могли заставить и вас совершать безумные поступки, даже если с самого начала вы и не были чокнутыми. Среди игр, которые уже велись здесь к моменту вашего появления, были такие: любовь и ненависть, либерализм и консерватизм, автомобили и кредитные карточки, гольф и женский баскетбол.
Еще большим безумием, чем гольф, можно считать современную американскую политику, где благодаря телевидению, а также для удобства его работы, вы можете быть лишь одним из двух видов человеческих существ — либо либералом, либо консерватором.

Если кто-то из вас до сих пор не определился, я вам помогу.
Если вы хотите изъять мое личное оружие, если выступаете за убийство зародышей, если вам нравится, когда гомосексуалисты женятся друг на друге, и вы даже готовы дарить им электробытовые приборы на их предсвадебных мальчишниках, если вы за бедных, — то вы либерал.
Если вы против всех этих извращений и за богатых, то вы консерватор.
Чего проще?

*
Мое правительство объявило войну наркотикам. Однако вот что я вам скажу: два наркотических вещества, вызывающих наибольшее привыкание и больше остальных разрушающих человеческое существо, легальны и доступны.
Первое, естественно, алкоголь.

...Когда вы попали на Землю, и даже еще тогда, когда я сам сюда попал, индустриальный мир был уже прочно подсажен на ископаемое топливо, а оно очень скоро должно закончиться. Тривиальная ломка.
Могу я говорить с вами начистоту? То есть правду, а не как диктор в теленовостях?
По-моему, дело вот в чем: мы наркоманы, подсевшие на ископаемое топливо, а наркотик кончается, и мы чувствуем приближение ломки.
И словно наркоманы перед лицом приближающейся ломки, наши лидеры сегодня совершают ужасные преступления, чтобы получить очередную дозу наркотика, на который мы все подсели.

source: Kurt Vonnegut - Síndrome de abstinencia ("La Jornada", 2004)

девиз всех мыслителей всех времен: «Соблюдайте тишину»/ Be good and you will be lonesome

Курт Воннегут, 1 октября 1976 года, на открытии библиотеки в Коннектикутском колледже, Новый Лондон:

Черт возьми, писатель — разве это не прекрасно. Они размышляют и не хранят в себе размышлений, а наживают мигрени и язвы, разрушают печени и свои семейные жизни, стараясь изо всех сил показать, рассказать.
...Когда размышляют писатели, они не берут пустые, ничего не значащие мантры, и не повторяют их снова и снова про себя. Они берут мантры сильные, острые, полные шума и ярости жизни, и с помощью мантр вытягивают из себя самое существенное.
Я дам вам несколько примеров:
«Война и мир»
«Происхождение видов»
«Илиада»
«Падение Римской империи»
«Критика чистого разума»
«Мадам Бовари»
«Жизнь на Миссисипи»
«Ромео и Джульетта»
«Алый знак доблести»

Я бы хотел, чтобы под рукой был ваш каталог, я называл бы и называл литературные мантры, которые изменили наш мир к лучшему.
Читая работы интереснейших в истории человечества умов, мы размышляем своим и их умом.
Для меня — это чудо.
Девиз этой библиотеки — девиз всех мыслителей всех времен: «Соблюдайте тишину».

Перевел с английского Владимир Симонов// Опубликовано в журнале: Ровесник, 1982, №11 - источник

***

Курт Воннегут (2003):
Как бы то ни было, строительство музея Марка Твена рано или поздно будет возобновлено. И я, сын и внук архитекторов из штата Индиана, пользуюсь возможностью, чтобы предложить для него дополнение, которое, надеюсь, будет красоваться на карнизе главного входа в музей.
Думаю, оно будет выглядеть забавно, а Марк Твен любил шутки больше, чем что-либо еще.
Я переработал одно из его знаменитых высказываний, которое звучит: «Будь порядочным человеком — и будешь одиноким».
Представьте, каким прекрасным будет главный вход в музей Марка Твена. Представьте слова, высеченные в камне и выделенные золотой краской:
«Будь порядочным человеком — и будешь одиноким практически везде. Но только не здесь, только не здесь».

--
Here is what I think would be fun to put up there, and Mark Twain loved fun more than anything. I have tinkered with something famous he said, which is: “Be good and you will be lonesome.” That is from “Following the Equator”. OK?

So envision what a majestic front entrance the Mark Twain Museum will have someday. And imagine that these words have been chiseled into the noble capstone and painted gold:
“be good and you will be lonesome most places, but not here, not here”.

source: ‘Strange Weather Lately’ (2003)

Bertrand Russell: I cannot be a silent witness to murder or torture

"Whatever happens, I cannot be a silent witness to murder or torture. Anyone who is a partner in this is a despicable individual. I am sorry I cannot be moderate about it."

- Bertrand Russell quoted in The New York Times Biographical Service, Vol. I (1970), p. 294
(said by Russell "in the spring of 1967").

we begin to age the moment we’re born

The Liberation of Growing Old - New York Times

Once upon a time, “senile” just meant old, without being pejorative. Even “geriatric” was originally a value-free term, rather than part of the lexicon of contempt toward old people.
Yet today, the language used to describe the changing age composition of the population is little short of apocalyptic. We’re told that the “graying of America” is an “agequake” or a “demographic time bomb.”

Such “gerontophobia” is harmful because we internalize it. Ageism has been described as prejudice against one’s future self. It tells us that age is our defining characteristic and that, as midnight strikes on a milestone birthday, we will become nothing but old — emptied of our passions, abilities and experience, infused instead with frailty and decline.

In their study comparing the memory of young and old Chinese and Americans, Ellen Langer, a social psychologist, and Becca Levy, an epidemiologist, found that the older Chinese people, who, it was hypothesized, were exposed to less ageism than their American counterparts, performed memory tests more like their younger compatriots.

The historians Thomas R. Cole and David Hackett Fischer have documented how, at the start of the 19th century, the idea of aging as part of the human condition, with its inevitable limits, increasingly gave way to a conception of old age as a biomedical problem to which there might be a scientific solution. What was lost was a sense of the life span, with each stage having value and meaning.

Perhaps this is why, as a 2006 study found, we mispredict the happiness we expect to feel across the course of our lives and assume that we’ll get more unhappy as we age. In fact, the research shows that the opposite is true. For my part, at 64, I haven’t attained serenity (another stereotype of older people), but I am more able to savor life — and if offered the chance to return to my 14-year-old self, I’d run screaming the other way.

A student of mine, nudging 60, recently called age “the great liberator.” Part of what she meant was that old people simply care less about what others think, but also, I think, that our sense of what’s important grows with age. We experience life more intensely than before, whatever our physical limitations, because we know it won’t last forever.

Age resistance is a futile kind of life resistance: We can’t live outside time, we begin to age the moment we’re born. But the emerging age-acceptance movement neither decries nor denies the aging process. It recognizes that one can remain vital and present, engaged and curious, indeed continue to grow, until one’s dying breath. Then we need only echo the wish of the British psychoanalyst D. W. Winnicott: “May I be alive when I die.”

Anne Karpf is a British-based journalist and sociologist, and the author of “How to Age.”

человек, которому мешает бесчинствовать одна только вера, внушает мне опасения/ Frans de Waal - The Bonobo and the Atheist

Возможно, это только мое личное мнение, но человек, которому мешает бесчинствовать лишь вера, поневоле внушает мне опасения. Почему бы не предположить, что человеческие качества, включая и самоконтроль, необходимый для жизни в обществе, присущи нам изначально, «встроены» в нас? Неужели кто-то всерьез верит, что наши предки до возникновения религии не придерживались никаких социальных норм? Что они никогда не помогали собратьям в беде и не сетовали на недобросовестность других людей? Несомненно, человек заботился о жизнеспособности своей общины задолго до появления современных религий, зародившихся всего лишь пару тысячелетий назад.

Франс де Вааль. «Истоки морали: В поисках человеческого у приматов»

Изгнание в неуют и холод - травматология праздника/ via Olga Balla

Самый неуютный день в году – не первое золотистое, погружённое в тишину, января, и даже ещё не второе-третье: четвёртое. Когда в году бывает столько дней, сколько у волка лап. Сколько праздник ни корми, он всё в лес глядит.
- Второго и третьего ещё жива сладкая обманная золотистость нового года, набормотанное и надышанное себе людьми чувство чуда и ожидания – чего-нибудь хорошего, всего хорошего сразу.
К четвёртому инерция кончается, вся эта праздничная мякоть уже слезает: обнаруживается жёсткая, холодная каменистая почва, которая не обросла ещё ничем живым и смыслоносным. Даже не почва: булыжники. Жёстче не бывает, ниже некуда. Тут мы соприкасаемся с самой основой существования – крайне скудной самой по себе, у которой нельзя оставаться, которой невозможно ограничиваться. По счастью, уже к пятому января год начинает наращивать себе над этими булыжниками четвёртого новую, молодую и нежную золотистую плоть. Начинает согреваться.

Изгнание из праздника в неуют и холод, во тьму внешнюю – тоже непременно входит в праздничный «смысловой комплекс». У праздника есть своя травматология, своя – при всей его, казалось бы, рукотворности и человекосоразмерности - готовность не считаться с желаниями, намерениями и склонностями человека (нам бы – полежать, помедлить в золотистом, понежиться, потянуть время). У антропоморфного есть своя неантропоморфность.

И новогодние каникулы кажутся уже совсем не такими безграничными, какими уверенно чувствовались ещё 30-31 декабря (человеку нужен опыт безграничности, да, хотя бы на уровне воображения, - иначе задохнёшься). Включается совсем другая модель чувствования времени. Уже начинаешь считать, сколько дней надо отвести на каждую из неотменимых работ, чтобы успеть; уже тревожишься о том, что не успеешь, уже почти знаешь это.

Конец золотистой медленности.

А ведь до сих пор хочется – ничем не заслуженных – чуда и счастья.

Ольга Балла

Улыбнуться, глядя в лицо ближнего, — милосердие/ Tolstoy, diaries

Дневниковая запись Толстого от 11 марта 1906 г.:

«Вчера особенно подавленное состояние. Все неприятное особенно живо чувствуется. Так я говорю себе; но в действительности: я ищу неприятного, я восприимчив, промокаем для неприятного. <...> Чего-то не то, что хочется, а мучительно недоволен чем-то, и не знаешь, чем. Кажется, что жизнью: хочется умереть. К вечеру состояние это перешло в чувство сиротливости и умиленное желание ласки, любви; мне, старику, хотелось сделаться ребеночком, прижаться к любящему существу, ласкаться, жаловаться и быть ласкаемым и утешаемым. Но кто же то существо, к которому я мог бы прижаться и на руках которого плакать и жаловаться? Живого такого нет».

*

«О жизни»: «Люди, которые боятся смерти, боятся ее потому, что представляют ее себе как нечто черное и пустое, однако они видят мрак и пустоту потому, что не видят жизни».
Лесков очень любил это сочинение: «Из всего написанного о смерти я предпочитаю главы из вашей книги "О жизни" и письма Сенеки к Люциллию» (письмо к Толстому от мая 1894 г.).

*

25 ДЕКАБРЯ. МИЛОСЕРДИЕ
Старайся не запрятывать в темные углы постыдные воспоминания своих грехов, а, напротив, старайся держать их всегда наготове, чтобы воспользоваться ими, когда тебе придется судить о ближнем.

Вещественное милосердие только тогда добро, когда оно жертва. Только тогда получающий вещественный дар получает и духовный дар. Если же это не жертва, а излишек, то это только раздражает получающего.

11 июля.
Всякое доброе дело есть милосердие. Дать воды жаждущему — это милосердие. Принять камни с дороги — это милосердие. Убеждать ближних, чтобы они были добродетельны, — милосердие. Указать страннику его путь — тоже милосердие. Улыбнуться, глядя в лицо ближнего, — милосердие.
Предание Мишкат (Магомет)

to be upd.

под каж­дым надгробным камнем - целая всемирная история/ One world at a time

Помните о том, что когда человек уходит, он уносит с собой всё то, что он не смог сказать; всё то, чего он, может быть, и о себе самом не знает.
- Лев Шестов -

*
Каждый человек есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает; под каж­дым надгробным камнем погребена целая всемирная история.
- Генрих Гейне -
“Under every gravestone a world lies buried,” wrote Heinrich Heine

*

Генри Давид Торо умирал — он лежал на смертном одре. Старый друг спросил его: «Торо, веришь ли ты в иной мир, в загробную жизнь?» Торо уже умирал, он был почти на грани жизни и смерти. Он открыл глаза и сказал: «Сразу только один мир, брат мой, в каждый момент времени — только один мир».

As he declined into death in the spring months of 1862, just as nature was renewing herself around him, he expressed no regrets for the life he had lived. To the deathbed question, “Have you made your peace with God?” he allegedly replied, “We never quarrelled.” “Are you ready for the next world?” another acquaintance asked. Thoreau’s response was: “One world at a time.”
(source)

рекламная пошлость - Ильф-Петров, Набоков, Сэлинджер/ poshlost' in advertising

Лозунги были такие:
«ПИЩА — ИСТОЧНИК ЗДОРОВЬЯ»
«ОДНО ЯЙЦО СОДЕРЖИТ СТОЛЬКО ЖЕ ЖИРОВ, СКОЛЬКО 1/2 ФУНТА МЯСА»
«ТЩАТЕЛЬНО ПЕРЕЖЕВЫВАЯ ПИЩУ, ТЫ ПОМОГАЕШЬ ОБЩЕСТВУ» и
«МЯСО — ВРЕДНО».

Были на доме еще два украшения, но уже чисто коммерческого характера. С одной стороны — лазурная вывеска «Одесская бубличная артель — "Московские баранки"». На вывеске был изображен молодой человек в галстуке и коротких французских брюках. Он держал в одной, вывернутой наизнанку руке сказочный рог изобилия, из которого лавиной валили охряные московские баранки, выдававшиеся по нужде и за одесские бублики. При этом молодой человек сладострастно улыбался. С другой стороны — упаковочная контора «Быстроупак» извещала о себе уважаемых «гр. гр.» заказчиков черной вывеской с круглыми золотыми буквами.

Двенадцать стульев

*

...толстяк, у которого под складками синей толстовки угадывалось потное брюхо. Общий вид пассажира вызывал в памяти старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами: «Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее впечатление».

Остап недовольно косился на культплакаты, развешанные по стенам. На одном было написано: «Не отвлекайся во время еды разговорами. Это мешает правильному выделению желудочного сока». Другой был составлен в стихах: «Фруктовые воды несут нам углеводы».

Золотой телёнок

*

О, мы с Таней были привередливы, когда дело касалось игрушек! Со стороны, от дарителей равнодушных, к нам часто поступали совершенно убогие вещи. Всё, что являло собой плоскую картонку с рисунком на крышке, предвещало недоброе. Такой одной крышке я посвятил было условленных три строфы, но стихотворение как-то не встало. За круглым столом при свете лампы семейка: мальчик в невозможной, с красным галстуком, матроске, девочка в красных зашнурованных сапожках; оба с выражением чувственного упоения нанизывают на соломинки разноцветные бусы, делая из них корзиночки, клетки, коробки; и с увлечением неменьшим в этом же занятии участвуют их полоумные родители — отец с премированной растительностью на довольном лице, мать с державным бюстом; собака тоже смотрит на стол, а на заднем плане видна в креслах завистливая бабушка. Эти именно дети ныне выросли, и я часто встречаю их на рекламах: он, с блеском на маслянисто-загорелых щеках, сладострастно затягивается папиросой или держит в богатырской руке, плотоядно осклабясь, бутерброд с чем-то красным («ешьте больше мяса!»), она улыбается собственному чулку на ноге или с развратной радостью обливает искусственными сливками консервированный компот; и со временем они обратятся в бодрых, румяных, обжорливых стариков, — а там и черная инфернальная красота дубовых гробов среди пальм в витрине...

Набоков - Дар

*

Откройте любой журнал - и вы непременно найдете что-нибудь вроде такой картинки: семья только что купила радиоприемник (машину, холодильник, столовое серебро - все равно что) - мать всплеснула руками, очумев от радости, дети топчутся вокруг, раскрыв рты, малыш и собака тянутся к краю стола, куда водрузили идола, даже бабушка, сияя всеми морщинками, выглядывает откуда-то сзади (забыв, надо думать, скандал, который разыгрался этим же утром у нее с невесткой), а чуть в сторонке, с торжеством засунув большие пальцы в проймы жилета, расставив ноги и блестя глазками, победно стоит папаша, гордый даритель.

Набоков «Лекции по русской литературе»

[см. также статью]

*

Я рисовал краснощеких, очень «рекламогеничных» детей, пышущих здоровьем, — сияя от восторга, они протягивали пустые тарелки из-под каши и приветливо просили добавку. Я рисовал веселых высокогрудых девушек — они скользили на аквапланах, не зная забот, потому что были прочно защищены от таких всенародных бедствий, как кровоточащие десна, нечистый цвет лица, излишние волосики и незастрахованная жизнь. Я рисовал домашних хозяек, и если они не употребляли лучшую мыльную стружку, то им грозила страшная жизнь: нечесаные, сутулые, они будут маяться в своих запущенных, хотя и огромных кухнях, их тонкие руки огрубеют, и дети перестанут их слушаться, а мужья разлюбят навсегда.

Сэлинджер - Голубой период де Домье Смита

у всякой жизни и смерти нет прецедентов/ on dying

источник: «Наше дело, дело умирания...» - Екатерина Марголис
12 Февраля 2002

Заметки об одной книге

• Времени два

• Первое время — прогрессия. Четко обозначено начало (дан вектор), конец туманен или неизвестен

• Смысл жизни — это поиск смысла жизни. Смысл находится, теряется, находится новый

• Есть свобода найти и потерять смысл, а также от поиска беспечно отвлечься

• Присущи широта воображения и действий. Разброс смыслов, амплитуда

• С диагнозом время останавливается. В процессе болезни все действия вне времени

• У человека одно желание — чтобы время снова пошло

• Когда время останавливается, прекращается поиск смысла, прекращается на фазе «утерян»

• Диагноз — гарантия обретения смысла, он заключается в ценности каждого мгновения

• Но время больше не идет, остановилось, следовательно, существование бессмысленно

• Если оно снова начинает идти, оно уже регрессивное, не с начала, а до конца

• Смысл присутствует постоянно — ценность каждого мгновения (вырастает из жалости об утерянном прогрессивном времени)

• Присуще крохоборство. Людям недоступна широта воображения и действий, о ней можно только вспоминать

• Прогрессивное и регрессивное время подобно летоисчислению после РХ и до РХ

Это — тезисы Евгении Кантонистовой, написанные в начале 1999 года для медицинской конференции, посвященной времени глазами больных и врачей.

Биография автора тезисов:
Евгения Кантонистова родилась 1 июня 1972, в 1989 г. закончила школу № 64 (английскую), поступила в МГУ на социологический факультет, по окончании поступила в аспирантуру. С марта 1994 по февраль 1997 работала в Агентстве Международного развития США специалистом проекта неправительственных организаций, куда была отобрана по результатам собеседования. В 1997 году, пройдя многоступенчатый конкурс, она одной из первых российских граждан получает приглашение на работу в Совет Европы по предоставленной России квоте.
С марта 1997 года работает в Страсбурге в Департаменте Политических дел специалистом по внешним связям. На сентябрь 1997 в Братиславе был намечен доклад Е. Кантонистовой в качестве эмиссара Совета Европы по вопросам, связанным с событиями в Югославии. По дороге она заезжает в Москву повидать родных, здесь же в районной поликлинике ей был поставлен диагноз — острая лейкемия.
Ее лечили в Страсбурге. Была химиотерапия, связанная с ней кома, выход из комы (второе рождение), ремиссия, выход на работу, рецидив...
На момент написания вышеприведенных тезисов для конференции о времени самой Жене времени оставалось меньше года. 19 ноября 1999 года ее не стало. Ей было 27.

Это то, что мы прочтем в предисловии к книге («Все так умирают?» СПб, Лимбус Пресс, 2001), авторами которой являются Павел Гринберг и Наталья Кантонистова — Женина мама.

Писать рецензию на такую книгу то же, что, скажем, говорить о модели и дизайне лагерного бушлата, — почти что безнравственно. Судить о ней как о книге невозможно и не должно. Да и определить ее нельзя иначе, чем разговор о жизни и смерти. Книга потрясает не только удивительной личностью ее главной героини (а это слово применимо к Жене Кантонистовой без всякой литературной условности), не только удивительной личностью автора — ее мамой, сумевшей не только вырастить свою дочь такой, обрести себя в ней, прожить с ней — и в ней — ее жизнь, но, потеряв, выплеснуть свою безоглядную и бескрайнюю любовь, отчаяние, ненависть, обиду, благодарность, попытку осознания, надежду на встречу на страницы этой предельно честной книги.

Выплеснуть, не расплескав в словах. Емко и ярко настолько, что не разделить и не взять на себя хотя бы миллионную часть ее тяжести и боли невозможно. Но сделать это просто так, на одних эмоциях тоже не удастся. Сама книга — поиск ускользающего смысла, плач осмысления. Чтобы понять, надо возвращаться, перечитывать, вникать, примерять на себя. Ни одной тривиальной фразы. Все выношено. Все направлено на суть. Ни одного общего места. Никаких готовых ответов. Ведь у всякой жизни и смерти нет прецедентов.

Каждая книга, за которой стоит подобный опыт, всегда единственная. (Да и в отличие от десятков, скажем, англоязычных книг, по-русски книг на эту тему действительно единицы...)

«Все так умирают?» — книга, уникальная по жанру, древнему и напрочь изъятому из «сегодня». Это жанр плача. В плаче автор занимает заведомо вторичное место, в центре же — адресат, присутствующий в тексте, но заведомо отсутствующий в мире.

Один биолог объяснял мне, что человеческая память устроена так, что не помнит боли. Мы помним, как было больно, как было плохо, но саму боль удержать в памяти невозможно. Быть может, так работает инстинкт продолжения рода. Ибо мы помним не боль, но о боли. Мы знаем не смерть, но о смерти. В спасительную округлость этого «о» мы уходим и в ней дожидаемся — своего ли часа, часа ли своих близких.

Все мы, живые ровесники или современники Жени, пустившись на дебют, конечно, не знали и продолжаем не знать, что так бывает. Не знаем тем незнанием, которым живым не дано знать о смерти. Но к этому святому незнанию примешивается и иное, куда менее невинное. В нашем обществе сама тема ежедневной смерти оказывается маргинальной, она отторгается не только простыми гражданами, но и медиками. Смерть и смертность можно освоить только в меру личного опыта и горя, но не социально. Граница в обществе проходит не там, где пролегает истинное разделение: не между живыми и мертвыми, а между здоровыми и больными. И об этом книга.

Книга о людях, а не о пациентах. О пересмотре ценностей (Женя читает Т.Манна «Иосиф и его братья», проводя многочисленные параллели между пребыванием Иосифа в яме, неизбежным изменением видения мира «оттуда» и своей болезнью).

Книга о чистой «цивильной» одежде здоровых рядом с предсмертными простынями и наготой. О разнице между склоненными у постели и нависающими над постелями. О свободе. О знании vs. знаниях.

«Я предлагала дважды: "Давай уйдем, уйдем вместе". Женинька мужественно отклоняла <...> Для Женечки такой уход явился бы отрицанием уже пройденного, постигнутого ею, разрушением построенного внутреннего человека. Женечке важно было сохранить предстояние перед смертью, обретая опыт умирания, вхождения в смерть».

И далее:

«Мы не знали: примериваться ли нам к смерти, искать ли в ней свет, освобождаться ли от страха перед ней. Или же выращивать в себе надежду, учиться бесстрашию жить на краю смерти. Женечка: "Я не боюсь смерти, я боюсь страданий. И если выпало умирать, я буду развиваться там". А на деле, на деле мы балансировали, не умея пристать ни к тому, ни к другому берегу, без почвы под ногами. Где тут было место смирению? Верно, оно должно было изначально быть: принять любую участь с готовностью, радостью, миром. Смирение же как результат неумения найти точку опоры, вынужденное, безнадежное — не есть ли оно просто отказ от поиска смысла, отшатывание от неразрешимого? А если попросту: мы не умели умирать».

На обложке книги — только фотография: тонкий овал юного прекрасного лица, полного грации и обаяния, разлет бровей, разрез глаз с картины мастера северного Возрождения, губы сложены в полуулыбку... и текст заглавия — вопрос, сорвавшийся с этих губ за несколько дней до смерти: «Все так умирают?». Умирают — все. Так — единицы, которым дано...

«Женечка в пятнадцать лет рисует свою главную картину "Сирень в хрустальной вазе" — после того, как, желая поставить букет сирени, наливает в нее кипяток, и ваза, не выдержав, дает трещину. А Женечке хочется восстановить вазу и сохранить сирень в ее буйном цвете. И Женечке это удается».

Обрести цельность. Не в этом ли внутренняя форма слова «исцеление»? Не на это ли должно быть направлено любое лечение? Увы, этот вопрос адресуют современной медицине слишком многие...

В жизни, разломленной диагнозом, Женя ведет борьбу за свою цельность. В какой-то момент она выбирает свободу. Она отказывается от уже безнадежного лечения, от больниц, врачей, унижений. Она ощущает свое право умереть собой. И книга фиксирует это с документальной подробностью. Экскурсы в прошлое, в детство, в студенческую юность, отрывки из писем и дневников перемежаются с описаниями последних месяцев. День за днем. Страсбург, Дурбах, Париж, Ницца. Вклейки с черно-белыми фотографиями.

Так искусительно подумать: ну, по нашим российским меркам, им еще повезло — были близкие, были деньги на лечение, и перед уходом было на что смотреть. Горы, лесные тропинки, вид из окна квартиры и даже больница: больница та и больница наша — даром, что одно слово.

Все-таки последними были не палата на двенадцать человек, тараканы, трещины на потолке, пружинная кровать, превратившаяся в орудие пыток, тщетные просьбы о нормальном обезболивающем... Все так. И при этом до чего же никчемна и бессмысленна эта мысль о «везении»! На задней стороне обложки любимый вид на замковый холм в Дурбахе: безмятежный пейзаж, холм, виноградники, красные черепичные крыши домов. «За пейзаж, способный обойтись без меня?» Так? Или ровно наоборот?

Каждая главка начинается с эпиграфа.

Эпиграфы выбраны из любимых Женей авторов и книг, из того, что она цитировала в письмах, дневниках: Торнтон Уайлдер, Монтень, Рильке, Аксель Сандамусе, Бродский, Цветаева...

Где-то к середине книги начинает нарастать недоумение и даже раздражение: как смеет литература протягивать свои руки к ТАКОМУ, когда это не экзистенциальные мыслительные поиски, а уникальная уходящая жизнь! Видится в этом и какая-то невероятная ложь, подмена. Не может быть, не верю, что великие настолько велики.

Да, строчки с кровью убивают. Так любимые Женей Цветаева, Рильке, да и Бродский уже расплатились — в том смысле, что перешагнули эту черту. Цветаева — не дождавшись; Рильке — сгорев от той же самой болезни — лейкемии; Бродский — от разрыва сердца, оставив маленькую дочь. Но и это до конца не убеждает.

Даже самый страстный читатель, не мыслящий себя вне книг, в ключевые моменты жизни не может не усомниться, не отпасть от литературы, он склонен наплевать на пресловутое разделение автора и его личности и не [?] готов вглядеться пристальнее в человеческий образ пишущего.

Есть ли место литературе на грани жизни и смерти? Зачем этим двум мудрым женщинам, матери и дочери, зачем им цитаты в их любви у самого края? Само присутствие чужого, вторжение непрямой речи, любая литературность, казалось бы, должна быть отвергнута с порога. С савонароловской страстью хочется наброситься и отмести литературу...

В конце описан последний день жизни Жени. Какая уж там литература... Подробно, документально, глубоко. А дальше — почти исчезает авторская речь — только «стихов заупокойный лом»: Рильке, Цветаева, Миркина, цитаты из дневников Нагибина. В приложении стихи П. Гринберга (соавтора книги и Жениного друга), посвященные ей — при жизни и после ее смерти.

И когда, наконец, с комком в горле проглатываешь этот комок цитат, приходит новое дыхание... Женя смогла свершить большее, чем любой из прочитанных ею авторов, — она воплотила себя в самой своей жизни, а не на бумаге. Но авторы книги продолжают поиск, вдыхая неповторимое в уже написанное, процеживая каждое слово через прожитый ими опыт.

Так любовь, которая есть и пребудет, входит в каждое слово, в каждую цитату. Факт же написания такой книги, помимо всего остального, становится еще и оправданием литературы sub specie aeternitatis. И вдруг ошеломляюще по-новому в голове прозвучат слова Бродского из Нобелевской лекции:

«Независимо от того, является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтоб прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым благородным образом выглядящую жизнь...»

Независимо от того... Что это, как не окончательное равенство написавшего и читающего, акт со-творчества на грани бытия и на пороге жизни вечной? Если литература нужна в ТАКОМ, значит слова действительно имеют смысл, значит это больше, чем литература, а тем самым — существование литер оправдано уже тем, что в них 27-летней талантливой, прекрасной и бесстрашной девочке суждено было найти свое посмертное воплощение для тех, кто ее не знал.

Мы боимся читать эту книгу? Да.

Но она нам необходима. Не только потому, что нам всем, не имевшим счастье знать Женю лично, нужна Женя. Но и потому, что Жене нужны мы. Феномен этой книги сродни «письмам счастья», которыми мы баловались в детстве, но только тут все уже всерьез. За эту книгу заплачено жизнью. Прочти и передай дальше.

Каждый новый читатель проживает эту запечатленную жизнь заново в себе, и тем самым — длит ее посмертное присутствие здесь и сейчас.

фото via Катя Марголис

Epicurus & The Philosophy of Cooking

As a philosopher who advocated the pursuit of pleasure and avoidance of pain, Epicurus has a lot to teach us about our attitude to food and how we prepare it. He spent his life finding enjoyment in simplicity and the company of his friends, often dining on bread and water. While none of us want to exist on that diet for any length of time, we can take his lessons and apply them to the most mundane of daily tasks – making dinner.

The reality is, the less effort you put into a meal, the better it will taste. If only because the more time you spend with it, the higher the chance is that something will go wrong. Our diets are filled with peasant dishes, like pasta, pizza or stews. Why? Because they’re tasty, healthy, easy to make and the ingredients can vary according to what’s in season.

The best meals are those you can walk away from. Put some ingredients in a pan, and go do something else. Try it. The flavours in your food will develop better if you leave them alone.

Epicurus was a big fan of simple food. He classified pleasure as the absence of pain and let’s face it – long-winded & complicated recipes can often be painful to make. There exists a serious cognitive dissonance in spending four hours to make a meal that you only eat in the space of thirty minutes.

Epicurus also argued against over-indulgence, because that often leads to more pain. Anyone who has woken up after a night on the town knows that you can always have too much of a good thing.

Epicurus was also big on free will. If he were alive today, he would tell you bluntly that you have a choice not to over-complicate your meals and make eating – the most basic instinct in the world – a chore.

source

копия с "Неутешного горя", копия с тебя, Ерофеев/ Venichka, Moscow-Petushki

Наивысшая точка кривой — момент засыпания, наинизшая — пробуждения с похмелья...
— Видите! Это же голая зеркальность! Глупая, глупая природа, ни о чем она не заботится так рьяно, как о равновесии! Не знаю, нравственна ли эта забота, но она строго геометрична! Смотрите: ведь эта кривая изображает нам не один только жизненный тонус, нет! Она все изображает. Вечером — бесстрашие, даже если и есть причина бояться, бесстрашие и недооценка всех ценностей. Утром — переоценка всех ценностей, переоценка, переходящая в страх, совершенно беспричинный.
Если с вечера, спьяна природа нам «передала», то наутро она столько же и «недодаст», с математической точностью. Был у вас вечером позыв к идеалу — пожалуйста, с похмелья его сменит позыв к антиидеалу, а если идеал и остается, то вызывает антипозыв. Вот вам в двух словах моя заветная лемма...

Граница нужна для того, чтобы не перепутать нации. У нас, например, стоит пограничник и твердо знает, что граница эта — не фикция и не эмблема, потому что по одну сторону границы говорят на русском и больше пьют, а по другую — меньше пьют и говорят на нерусском...
А там? Какие там могут быть границы, если все одинаково пьют и говорят не по-русски! Там, может быть, и рады бы куда-нибудь поставить пограничника, да просто некуда поставить.

...женщина, вся в черном с головы до пят, стояла у окна и, безучастно разглядывая мглу за окном, прижимала к губам кружевной платочек. «Ни дать, ни взять — копия с "Неутешного горя", копия с тебя, Ерофеев", — сразу подумал я про себя и сразу про себя рассмеялся.

Тихо, на цыпочках, чтобы не спугнуть очарования, я подошел к ней сзади и притаился. Женщина плакала...
Вот! Человек уединяется, чтобы поплакать. Но изначально он не одинок. Когда человек плачет, он просто не хочет, чтобы кто-нибудь был сопричастен его слезам. И правильно делает, ибо есть ли что на свете выше безутешности?..

И если я когда-нибудь умру — а я очень скоро умру, я знаю — умру, так и не приняв этого мира, постигнув его вблизи и издали, снаружи и изнутри, но не приняв, — умру и он меня спросит: «Хорошо ли тебе было ТАМ? Плохо ли тебе было?» — я буду молчать, опущу глаза и буду молчать, и эта немота знакома всем, кто знает исход многодневного и тяжелого похмелья. Ибо жизнь человеческая не есть ли минутное окосение души? И затмение души тоже? Мы все как бы пьяны, только каждый по-своему, один выпил больше, другой — меньше. И на кого как действует: один смеется в глаза этому миру, а другой плачет на груди этого мира. Одного уже вытошнило, и ему хорошо, а другого только еще начинает тошнить. А я — что я? Я много вкусил, а никакого действия, я даже ни разу как следует не рассмеялся, и меня не стошнило ни разу. Я, вкусивший в этом мире столько, что теряю счет и последовательность, — я трезвее всех в этом мире; на меня просто туго действует...

В. Ерофеев «Москва — Петушки» (1969)

У меня душа, как у троянского коня пузо/ Moscow - Petushki

Внучёк на две головы длиннее дедушки и от рождения слабоумен. Дедушка — на две головы короче, но слабоумен тоже.
Оба глядят мне прямо в глаза и облизываются...
«Подозрительно», — подумал я. Отчего бы это им облизываться? Все ведь тоже глядят мне в глаза, но ведь никто не облизывается! Очень подозрительно... Я стал рассматривать их так же пристально, как и они меня.
Нет, внучек — совершенный кретин. У него и шея-то не как у всех, у него шея не врастает в торс, а как-то вырастает из него, вздымаясь к затылку вместе с ключицами. И дышит он как-то идиотически: вначале у него выдох, а потом вдох, тогда как у всех людей наоборот: сначала вдох, а уж потом выдох. И смотрит на меня, смотрит, разинув глаза и сощурив рот.
А дедушка — тот смотрит еще напряженнее, смотрит, как в дуло орудия. И такими синими, такими разбухшими глазами, что из обоих этих глаз, как из двух утопленников, влага течет ему прямо на сапоги. И весь он, как приговоренный к высшей мере, и на лысой голове его мертво. И вся физиономия — в оспинах, как расстрелянная в упор. А посередине расстрелянной физии — распухший и посиневший нос, висит и качается, как старый удавленник...
«Очччень подозрительно», — подумал я еще раз. И, привстав на месте, поманил их пальцем к себе.
Оба вскочили немедленно и бросились ко мне, не переставая облизываться. «Это тоже подозрительно, — подумал я, — они вскочили, по-моему, чуть раньше, чем я их поманил...»

Необычен был этот внук, и чертовски обидно, что я не могу его как следует передать. Он не говорил, а верещал. И говорил не ртом, потому что рот его был всегда сощурен и начинался откуда-то сзади. А говорил он левой ноздрей, и то с таким усилием, как будто левую ноздрю приподнимал правой: «и-и-и-и-и, как мы быстро едем в Петушки, славные Петушки...»

Митрич, не шелохнувшись, весь как-то забегал.
Дедушка — первый не вынес, и весь расплакался. А следом за ним — и внучек: верхняя губа у него совсем куда-то пропала, а нижняя свесилась до пупа, как волосы у пианиста...

У меня душа, как у троянского коня пузо, многое вместит. Я все прощу, если захочу понять.
Они все раскачивались и плакали, а внучек — тот даже заморгал от горя, всеми своими подмышками.
— Но довольно слез. Я если захочу понять, то все вмещу. У меня не голова, а дом терпимости.

Все ценные люди России, все нужные ей люди — все пили, как свиньи. А лишние, бестолковые — нет, не пили. Евгений Онегин в гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего брусничной воды, и то его понос пробрал. А честные современники Онегина «между лафитом и клико» (заметьте: «между лафитом и клико!») тем временем рождали мятежную науку и декабризм... А когда они, наконец, разбудили Герцена...

На глазах у публики рушилась вся его система, такая стройная система, сотканная из пылких и блестящих натяжек.

Молодому Митричу подали стакан — он радостно прижал его к левому соску правым бедром, и из обеих ноздрей его хлынули слезы...

В. Ерофеев «Москва — Петушки» (1969)

лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма/ Venichka Erofeev, Moscow-Petushki

...Я с каждой минутой все счастливей... И если теперь начну сквернословить, то как-нибудь счастливо... Как в стихах у германских поэтов: «я покажу вам радугу!» или «идите к жемчугам!» — и не больше того...

Я был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне — как бы это назвать? — негу, что ли? — ну да, это будило во мне негу. Но с другой стороны, ведь они зарезали Марата перочинным ножиком, а Марат был неподкупен, и резать его не следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, то есть, вот они вынуждены мочиться приседая на корточки, это мне нравилось, это наполняло меня — ну, чем это меня наполняло? Негой, что ли? Ну да, это наполняло меня негой. Но, с другой стороны, они ведь и в Ильича из нагана стреляли! Это снова убивало негу: приседать приседай, но зачем в Ильича из нагана стрелять? И было бы смешно после этого говорить о неге... Но я отвлекся.

Нет, вот уж теперь — жить и жить! А жить совсем не скучно!
Скучно было жить только Николаю Гоголю и царю Соломону. Если уж мы прожили тридцать лет, надо попробовать прожить еще тридцать, да, да. Человек смертен — таково мое мнение. Но уж если мы родились, ничего не поделаешь — надо немножко пожить... Жизнь прекрасна — таково мое мнение.
Да знаете ли вы, сколько еще в мире тайн, какая пропасть неисследованного и какой простор для тех, кого влекут к себе эти тайны! Ну вот, самый простой пример.
Отчего это, если ты вчера выпил, положим, семьсот пятьдесят, а утром не было случая похмелиться — служба и все такое — и только далеко за полдень, промаявшись шесть часов или семь, ты выпил, наконец, чтобы облегчить душу (ну, сколько выпил? Ну, допустим, сто пятьдесят) — отчего душе твоей не легче?

Надо уметь выбирать себе работу, плохих работ нет. Дурных профессий нет, надо уважать всякое призвание. Надо, чуть проснувшись, немедленно чего-нибудь выпить, даже нет, вру, не «чего-нибудь», а именно того самого, что ты пил вчера, и пить с паузами в сорок-сорок пять минут, так, чтобы к вечеру ты выпил на двести пятьдесят больше, чем накануне. Вот тогда не будет ни дурноты, ни стыдливости, и сам ты будешь таким белолицым, как будто тебя уже полгода по морде не били.
Вот видите, сколько в природе загадок, роковых и радостных. Сколько белых пятен повсюду!

Сызмальства почти, от младых ногтей, любимым словом моим было «дерзание», и — Бог свидетель — как я дерзал! Если вы так дерзнете — вас хватит кондрашка или паралич. Или даже нет: если бы вы дерзали так, как я в ваши годы дерзал, вы бы в одно прекрасное утро взяли бы и не проснулись. А я — просыпался, каждое утро почти просыпался и снова начинал дерзать...

Да. Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма.

В. Ерофеев «Москва — Петушки» (1969)

отчего я грустнее всех забулдыг/ Moscow - Petushki

Почему же ангелы смущаются и молчат? Мое завтра светло. Да. Наше завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?
«Вот-вот! Ты хорошо это, Веничка, сказал. Наше завтра и так далее. Очень складно и умно ты это сказал, ты редко говоришь так складно и умно».
«И вообще, мозгов в тебе не очень много. Тебе ли, опять же, этого не знать? Смирись, Веничка, хотя бы на том, что твоя душа вместительнее ума твоего. Да и зачем тебе ум, если у тебя есть совесть и сверх того еще и вкус? Совесть и вкус — это уж так много, что мозги становятся прямо излишними».
«А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак?»
«А вот когда. Когда я услышал, одновременно, сразу два полярных упрека: и в скучности, и в легкомыслии. Потому что если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А если он легкомыслен да умен — он скучным быть себе не позволит. А вот я, рохля, как-то сумел сочетать.
И сказать, почему? Потому что я болен душой, но не подаю и вида. Потому что, с тех пор, как помню себя, я только и делаю, что симулирую душевное здоровье, каждый миг, и на это расходую все (все без остатка) и умственные, и физические, и какие угодно силы. Вот оттого и скушен. Все, о чем вы говорите, все, что повседневно вас занимает, — мне бесконечно посторонне.
Да. А о том, что меня занимает, — об этом никогда и никому не скажу ни слова. Может, из боязни прослыть стебанутым, может, еще отчего, но все-таки — ни слова.
Помню, еще очень давно, когда при мне заводили речь или спор о каком-нибудь вздоре, я говорил: "Э! И хочется это вам толковать об этом вздоре!" — а мне удивлялись и говорили: "Какой же это вздор? Если и это вздор, то что же тогда не вздор?" — а я
говорил: "О, не знаю, не знаю! Но есть".
Я не утверждаю, что теперь — мне — истина уже известна или что я вплотную к ней подошел. Вовсе нет. Но я уже на такое расстояние к ней подошел, с которого ее удобнее всего рассмотреть.
И я смотрю и вижу, и поэтому скорбен. И я не верю, чтобы кто-нибудь еще из вас таскал в себе это горчайшее месиво — из чего это месиво, сказать затруднительно, да вы все равно не поймете, но больше всего в нем скорби и страха. Назовем хоть так. Вот: скорби и страха больше всего, и еще немоты.
И каждый день, с утра, «мое прекрасное сердце» источает этот настой и купается в нем до вечера. У других, я знаю, у других это случается, если кто-нибудь вдруг умрет, если самое необходимое существо на свете вдруг умрет. Но у меня-то ведь это вечно! — хоть это-то поймите!
Как же не быть мне скушным и как не пить кубанскую? Я это право заслужил. Я знаю лучше, чем вы, что «мировая скорбь» — не фикция, пущенная в оборот старыми литераторами, потому что я сам ношу ее в себе и знаю, что это такое, и не хочу этого скрывать. Надо привыкнуть смело, в глаза людям, говорить о своих достоинствах. Кому же, как не нам самим, знать, до какой степени мы хороши?

К примеру: вы видели «Неутешное горе» Крамского? Ну конечно, видели. Так вот, если бы у нее, у этой оцепеневшей княгини или боярыни, какая-нибудь кошка уронила бы в эту минуту на пол что-нибудь такое — ну, фиал из севрского фарфора — или, положим, разорвала бы в клочки какой-нибудь пеньюар немыслимой цены — что ж она? Стала бы суматошиться и плескать руками?
Никогда бы ни стала, потому что все это для нее вздор, потому что на день или на три, но теперь она выше всяких пеньюаров и кошек и всякого севра!
Ну так как же? Скушна эта княгиня? Она невозможно скушна и еще бы не была скушна! Она легкомысленна? В высшей степени легкомысленна!
Вот так и я. Теперь вы поняли, отчего я грустнее всех забулдыг? Отчего я легковеснее всех идиотов, но и мрачнее всякого дерьма? Отчего я и дурак, и демон, и пустомеля разом?»

В. Ерофеев «Москва — Петушки» (1969)

уголок, где не всегда есть место подвигам/ Venichka Erofeev's Moskva-Petushki

Всё на свете должно происходить медленно и неправильно, чтобы не сумел загородиться человек, чтобы человек был грустен и растерян.

— Спиртного ничего нет, — сказал вышибала. И оглядел меня всего как дохлую птичку или грязный лютик.

Нет ничего спиртного! Царица небесная! Ведь если верить ангелам, здесь не переводился херес. А теперь — только музыка, да и музыка-то с какими-то песьими модуляциями. Это ведь и в самом деле Иван Козловский поет, я сразу узнал, мерзее этого голоса нет. Все голоса у всех певцов одинаково мерзкие, но мерзкие у каждого по-своему. Я поэтому их легко на слух различаю... Ну, конечно, Иван Козловский...

— Интересно. Вымя есть, а хересу нет!
— Оч-ч-чень интересно. Да. Хересу нет. А вымя — есть.

Отчего они все так грубы? А? И грубы-то ведь, подчеркнуто грубы в те самые мгновения, когда нельзя быть грубым, когда у человека с похмелья все нервы навыпуск, когда он малодушен и тих! Почему так?! о, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив и был бы также ни в чем не уверен: ни в себе, ни в серьезности своего места под небом — как хорошо было бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! — всеобщее малодушие. Я согласился бы жить на земле целую вечность, если бы мне прежде показали уголок, где не всегда есть место подвигам.

Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий — он очень дурной, этот человек. Утром плохо, вечером хорошо — верный признак дурного человека. Вот уж если наоборот — если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение — это уж точно человек дрянь, деляга и посредственность. Гадок мне этот человек. Не знаю, как вам, а мне гадок.
Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и восходу они рады, и заходу тоже рады — так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно. Ну уж, а если кому одинаково скверно — и утром, и вечером, — тут уж я не знаю, что и сказать, это уж конченый подонок и мудозвон.

Мне нравится, что у народа моей страны глаза такие пустые и выпуклые. Это вселяет в меня чувство законной гордости. Можно себе представить, какие глаза там. Где все продается и все покупается:
...Глубоко спрятанные, притаившиеся, хищные и перепуганные глаза... Девальвация, безработица, пауперизм... Смотрят исподлобья, с неутихающей заботой и мукой — вот какие глаза в мире чистогана...
Зато у моего народа — какие глаза! Они постоянно навыкате, но — никакого напряжения в них. Полное отсутствие всякого смысла — но зато какая мощь! (какая духовная мощь!) Эти глаза не продадут. Ничего не продадут и ничего не купят. Что бы не случилось с моей страной, во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, в годину любых испытаний и бедствий — эти глаза не сморгнут. Им все божья роса...
Мне нравится мой народ. Я счастлив, что родился и возмужал под взглядами этих глаз.

...до времени все шло превосходно. Мы им туда раз в месяц посылали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так: по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж какой там травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим, и нас всего пятеро!

...вспомни, ты читал у какого-то мудреца, что Господь Бог заботится только о судьбе принцев, предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты бригадир и, стало быть, «маленький принц».

И вот — я торжественно объявляю: до конца моих дней я не предприму ничего, чтобы повторить мой печальный опыт возвышения. Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы — по плевку. Чтоб по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без страха и упрека, надо быть пидорасом, выкованным из чистой стали с головы до пят. А я — не такой.
Как бы то ни было — меня поперли. Меня, вдумчивого принца-аналитика, любовно перебиравшего души своих людей, меня снизу — сочли штрейкбрехером и коллаборационистом, а сверху — лоботрясом с неуравновешенной психикой. Низы не хотели меня видеть, а верхи не могли без смеха обо мне говорить. «Верхи не могли, а низы не хотели». Что это предвещает, знатоки истинной философии истории? Совершенно верно: в ближайший же аванс меня будут пиздить по законам добра и красоты, а ближайший аванс — послезавтра, а значит, послезавтра меня измудохают.

В. Ерофеев «Москва — Петушки» (1969)

об истинной дружбе/ O.Henry - on true friendship

— Я знаю один-единственный случай истинной дружбы, — продолжал мой хозяин, — это случай полюбовного соглашения между человеком из Коннектикута и обезьяной.
Обезьяна взбиралась на пальмы в Барранквилле и сбрасывала человеку кокосовые орехи.
Человек распиливал их пополам, делал из них чашки, продавал их по два реала за штуку и покупал ром.
Обезьяна выпивала кокосовое молоко.
Поскольку каждый был доволен своей долей в добыче, они жили, как братья.
Но у человеческих существ дружба — занятие преходящее: побалуются ею и забросят.

О. Генри. Друг Телемак

"The only perfect case of true friendship I ever knew," went on my host, "was a cordial intent between a Connecticut man and a monkey.
The monkey climbed palms in Barranquilla and threw down cocoanuts to the man.
The man sawed them in two and made dippers, which he sold for two reales each and bought rum.
The monkey drank the milk of the nuts.
Through each being satisfied with his own share of the graft, they lived like brothers.
But in the case of human beings, friendship is a transitory art, subject to discontinuance without further notice”.

Telemachus, Friend - by O.Henry