Камю, из сборника эссе «Изнанка и лицо» / Camus, L’Envers et l’Endroit (1937)

Однажды, много лет назад, я целых восемь дней жил, осыпанный благами мира: мы спали на пляже, без навеса, я питался фруктами и по полдня проводил в пустынной воде. За это время я научился истине, которая всегда побуждала меня принимать знаки комфорта или обустроенности с иронией, нетерпением, а иногда даже с яростью.

Самая большая роскошь никогда не переставала для меня совпадать с определенными лишениями. Я люблю голый дом арабов или испанцев. Место, где я предпочитаю жить и работать (и, что бывает реже, где мне равно хотелось бы и умереть), это гостиничная комната. Я никогда не мог отдаться тому, что называется домашней жизнью (которая так часто бывает противоположностью жизни внутренней); счастье, именуемое буржуазным, наводит на меня тоску и пугает.

(Из предисловия к изданию 1954 года.
см. в другом переводе)

* * *

Маленькую, старую, непоседливую и болтливую, ее заперли в тишине и неподвижности. Вся жизнь ее - необразованной, маловосприимчивой, целыми днями одинокой - свелась к Богу.

Он испытывал неподдельный интерес к скуке старой женщины. Она хорошо чувствовала это. Такой интерес был неожиданной удачей для больной. Она говорила ему о своих страданиях с оживлением: она приближалась к своему концу, и нужно было скорей уступить место молодым. Скучала ли она? Конечно. С ней не разговаривали. Она жила в своем углу, как собака. Было бы лучше покончить с этим. Ведь она больше хотела умереть, чем быть для кого-нибудь обузой.
Ее голос стал сварливым. Это был голос рынка, торговли. Но молодой человек понимал ее. Он, однако, придерживался того мнения, что лучше быть обузой для других, чем умереть. Это доказывало только одно: несомненно, он никогда ни для кого обузой не был.

Она увидела уходящим того, кто интересовался ею. Она не хотела оставаться одна. Она уже чувствовала ужас одиночества, длящуюся в обманчивом присутствии Бога бессонницу. Она боялась, успокаивалась только с молодым человеком и, привязавшись к единственному существу, проявившему к ней интерес, не отпускала его руку, жала ее, неуклюже его благодаря, чтобы оправдать эту настойчивость.

Он чувствовал себя поставленным перед самым ужасным несчастьем, какое он в состоянии был понять: бесконечным несчастьем старой женщины, которую оставляли, чтобы пойти в кино. Он хотел выйти и исчезнуть, не хотел понимать, стараясь высвободить руку. Продолжительное мгновение он испытывал дикую ненависть к этой старой женщине и желание дать ей пощечину со всего размаха.
Он смог наконец ретироваться и выйти, в то время как больная, наполовину приподнявшаяся в своем кресле, с ужасом смотрела, как исчезает единственная реальность, которой она могла успокоиться. Теперь ничто ее не поддерживало. Целиком предоставленная мыслям о своей смерти, она не знала точно, что ее ужасает, но чувствовала, что не хочет быть одна. Бог ни на что не годился, когда ее лишали людей и оставляли одну. Она не хотела покидать людей. Поэтому она заплакала.
Остальные были уже на улице. Неотвязные угрызения совести одолевали молодого человека. Он поднял глаза к освещенному окну, большому мертвому глазу в тихом доме. Глаз закрылся.

---
Молодые не знают, что опытность — это поражение и надо все потерять, чтобы немного узнать.

Его больше не слушают: как это ужасно, когда стар. Его приговорили к безмолвию и одиночеству.

Он чувствовал себя плохо и не хотел возвращаться домой. Обычно он любил снова найти стол и керосиновую лампу, положения, в которых его пальцы машинально занимали свое место. Еще он любил неторопливый ужин; старуха сидит перед ним, долго жующие губы, пустой мозг, мертвые, уставившиеся в одну точку глаза. Этим вечером он вернется поздно.

Он был один и стар. К концу жизни старость становится омерзительной. Все кончается тем, что никто уже не слушает тебя.

А на улице он не один, если даже встречает мало людей. Его лихорадка звенит. Его мелкий шаг спешит: завтра все изменится, завтра. Вдруг он понимает, что завтра будет таким же, и послезавтра, и все другие дни. И это непоправимое открытие уничтожает его. Именно такие мысли заставляют вас умереть. Чтобы не терпеть их, убивают себя или, если молоды, разглагольствуют об этом.

---
Старая женщина ждала его посещений, чтобы спросить, строго на него глядя: «Кого ты больше любишь, твою маму или твою бабушку?» Игра приобретала пикантность, когда присутствовала сама дочь. Ибо в любом случае ребенок отвечал: «Мою бабушку», с огромным порывом в душе любви к матери, которая всегда молчала. Или, если гости удивлялись такому предпочтению, говорила: «Это ведь она его вырастила».

И однако эта женщина не потеряла достоинства. Но для своих внуков, уже достигших возраста безоговорочных суждений, она была только комедианткой.

Дети привыкли не обращать внимания ни на ее рвоту, ни на ее, как она говорила, «атаки», ни на ее жалобы. Однажды она слегла и позвала врача. Его попросили прийти, чтобы угодить ей. В первый день он обнаружил простое недомогание, во второй рак печени, а в третий тяжелую желтуху. Но младший из двух детей упорно видел в этом только новую комедию, более изощренную симуляцию. Он не беспокоился. Женщина эта слишком притесняла его для того, чтобы первые его взгляды были пессимистичны. И есть какая-то отчаянная храбрость в трезвости и отказе от любви.

Кладбище возвышалось над городом, и можно было видеть, как прекрасное прозрачное солнце падает, словно в рану, в трепещущую от света бухту.
Все это несоединимо? Истинная правда. Женщина, которую оставляют, чтобы идти в кино, старый человек, которого больше не слушают, смерть, которая ничего не искупает, и потом, с другой стороны, весь свет мира. Если мы принимаем все, то что это значит? Речь идет о трех судьбах, схожих и, однако, различных. Смерть для всех, но для каждого своя смерть. В конце концов, солнце согревает нас так же, как и наши кости.

(Ирония. Перевод М. Калужской)

* * *

Я въезжаю в Италию. Земля, созданная для моей Души, узнаю один за другим знаки ее приближения. Это первые дома с чешуйчатым черепицами, первые виноградники, лепящиеся к стенам и подсиненные купоросом. Это первые веревки, натянутые во дворах, беспорядок вещей, неряшливость людей. И первый кипарис (такой изъеденный и, однако, такой прямой), первая олива, запыленная смоковница. Площади маленьких итальянских городов, полные тенью, полуденные часы, когда голуби ищут приют, медлительность и лень; душа здесь смиряет свои протесты. Страсть постепенно переходит в слезы. И дальше - вот Виченца. Здесь, не зная однообразия, дни замыкаются на самих себя, от пробуждения дня, наполненного криком кур, до этого вечера, сладковатого и нежного, шелковистого под кипарисами и долго измеряемого пением цикад. Сопровождающая меня внутренняя тишина рождается из этого медленного движения, ведущего день к другому дню. Чего еще желать мне, кроме этой комнаты, открытой на долину, со старинной мебелью и кружевами, связанными крючком.

Пронзительная и нежная флейта цикад, тот аромат воды и звезд, который встречается в сентябрьские ночи, благоуханные дороги между мастиковыми деревьями и тростником - сколько знаков любви для того, кто больше не хочет оставаться один.

Это было ее единственное имущество и единственное развлечение. Ближе к двум часам дня она совершала долгий путь, который приводил ее за ворота города, где находилось кладбище. Она входила в маленький склеп, тщательно закрывала за собой дверь и становилась на колени на скамеечку для молитвы. Так, находящаяся перед лицом самой себя, соединяющая то, чем она была, и то, чем она должны была стать, снова смыкающая кольцо вечно разомкнутой цепи, она без усилий проникала в тайные замыслы Провидения.

Теперь я не хочу больше быть счастливым, а только сознающим.

Один человек созерцает, а другой роет себе могилу: как их разделить? Людей и их абсурдность.

Она вскоре умерла, и дочь обрядила ее для могилы, когда она была еще жива. Ведь в самом деле, это гораздо легче, когда члены не одеревенели. Но все же любопытно, как мы живем среди спешащих людей.

«Смерть в душе» (Перевод М. Калужской)

Камю, Записные книжки, 1935-1951

Написать историю современного человека, который излечился от мучительных противоречий долгим и неотрывным созерцанием пейзажа.

Подобно тому, как огромные пространства дремлющего мира были постепенно заполонены творениями рук человеческих, так что сама идея девственной природы связывается сегодня только с мифом об Эдеме (островов больше не осталось), ибо, населяя пустыни, разрезая на наделы морские побережья и перечеркивая само небо длинными самолетными следами, человек оставлял нетронутыми лишь те районы, где жить невозможно, — подобно этому и одновременно с этим (а также по причине этого) чувство истории заполонило постепенно сердца людей, вытеснив оттуда чувство природы, отняв у творца то, что прежде причиталось ему, и отдав это твари, и движение это было столь могущественно и непреодолимо, что можно вообразить день, когда безобразное творение человеческое — огнедышащее, сопровождающееся грохотом революций и войн, шумом заводов и поездов и ставшее в ходе истории окончательным победителем — полностью вытеснит из мира безмолвное творение природы, и тогда человечество выполнит свое призвание на земле, которое, быть может, в том и заключалось, чтобы доказать, что все грандиозное и ошеломительное, что оно могло свершить за тысячи лет, не стоит ни легкого аромата шиповника, ни оливковой рощи, ни любимой собаки.

Париж – Алжир. Самолет как одна из составных частей современного отрицания и абстрагирования. Природа исчезает; ни глубокого ущелья, ни рельефа местности, ни бурного потока – не видно ничего. Остается чертеж – план.
В общем, человек начинает смотреть на мир глазами Бога. И замечает, что Бог видит все лишь абстрактно. Ничего хорошего в этом нет.

Сократа пнули ногой. «Если бы меня лягнул осел, разве стал бы я подавать на него в суд?» (Диоген Лаэртский, II, 21.)

Гейне (1848): «Все, чего нынче добиваются люди, все, на что они надеются, совершенно чуждо моему сердцу».

Форма и бунт. Придать форму тому, что ее лишено, – цель всякого творчества.

Покойнее всего было бы любить молча.
Но в дело вступают сознание и личность; приходится разговаривать. И любовь превращается в ад.

Маленький залив близ Тенеса, у подножия горной цепи. Идеальный полукруг. Когда наступает вечер, тихая водная гладь вселяет в душу тревогу. В этот миг понимаешь, что греческие представления об отчаянии и трагедии сложились на основе красоты и всего того гнетущего, что она таит в себе.

Для греков красота – исходная точка. Для европейца она – редко достигаемая цель.

Обед у Жида. Письма молодых сочинителей, которые спрашивают, стоит ли писать дальше. Жид отвечает: «Как? Вы можете не писать и еще сомневаетесь?»

Алжир десять лет спустя. Лица, которые я узнаю, но не сразу, — постарели. Похоже на вечер у Германтов. Но в масштабах целого города, где я теряюсь. Никакого возвращения к себе. Я — часть этой огромной толпы, которая безостановочно движется к дыре, куда упадут все — одни чуть раньше, другие чуть позже, теснимые сзади новой толпой, которая и сама...

X.: «Это случилось в тот год, когда у меня был перитонит». «Это было сразу после моего прободения...» и проч., и проч. Утробный календарь.

А мое единственное призвание — говорить людям, что совесть их нечиста, а разум несовершенен.

Страсть к тюрьме у тех, кто борется. Чтобы избавиться от привязанностей.

Звезды мерцают в том же ритме, в каком стрекочут цикады. Музыка сфер.

Ночь в Воклюзе* на вершине холма. Огни в долине кажутся продолжением Млечного Пути. Все перемешалось. В небе – деревни, в горах – созвездия.
[*Воклюз – деревня к востоку от Авиньона, знаменитая тем, что в ней жил Петрарка и в своих сонетах воспел красоту этих мест.]

Светские развлечения можно выносить только по долгу дружбы.

Февраль 50-го г. Память слабеет с каждым днем. Надо решиться вести дневник. Делакруа прав: все дни, которые не описаны, словно бы и не прожиты. Может быть, начну в апреле, когда вновь обрету свободу.

Стареть – значит переходить от чувств к сочувствию.

Безрассудство любви в том, что любящий стремится ускорить время, чтобы дни ожидания поскорее прошли и пропали. Так он стремится приблизить конец. Так любовь одной из граней соприкасается со смертью.

Камю, Записные книжки (1935 - 1951)

Символ – всегда обобщение, и художник переводит его, не разрушая его цельности. Дословный перевод здесь невозможен. Можно восстановить лишь общий смысл. А остальное – дело случая, которому платит дань всякий творец.

В этом краю, где зима стерла все краски, потому что кругом все бело, отменила все звуки, потому что снег их приглушает, уничтожила все запахи, потому что холод отбивает обоняние, первое благоухание весенних трав воспринимается, должно быть, как радостный зов, трубный глас чувств.

Болезнь – монастырь со своим уставом, своей аскезой, своим молчанием и своими прозрениями.

Не забыть: болезнь и связанное с нею ничтожество. Нельзя терять ни минуты — что, быть может, вовсе не означает, что «надо торопиться».

Философия — современная форма бесстыдства.

Когда мне исполнилось тридцать лет, ко мне, как говорится, в один прекрасный день пришла слава. Я не жалею об этом. Позже меня это, пожалуй, лишило бы покоя. Теперь я знаю, что такое слава. Пустяк.

Тридцать статей. Похвалы так же неоправданны, как и порицания. Справедливых или взволнованных откликов один-два, не больше. Слава! В лучшем случае — недоразумение. Но я не стану делать вид, что высокомерно презираю ее. Она такой же знак, подаваемый людьми, как и их равнодушие, дружба, ненависть. В конечном счете, какое мне до всего этого дело? Тому, кто сумел разобраться в этом недоразумении, оно приносит свободу. Мое тщеславие, если оно у меня есть, связано с совсем другими вещами.

Ноябрь — 32 года. Самая естественная склонность человека — губить себя и вместе с собою весь мир. Сколько непомерных усилий, чтобы остаться просто нормальным! А насколько большие усилия требуются тому, кто вознамерился овладеть самим собою и сферою духа. Сам по себе человек ничто. Он всего лишь бесконечная возможность.

...Только когда все вокруг занесло снегом, я заметил, что двери и окна синие.

80 процентов разводов у репатриированных узников. 80 процентов человеческих привязанностей не могут вынести пятилетней разлуки.

Октябрь 1946 г. Через месяц мне тридцать три. Память моя вот уже год как слабеет. Я не способен запомнить услышанную историю — вспомнить целые пласты прошлого, бывшие когда-то такими живыми. Очевидно, что, пока состояние мое не улучшится (если это вообще произойдет), мне придется делать здесь все больше и больше записей, пусть даже самых личных — тем хуже. Ибо в конечном счете все, что я вижу, застилает туман, и даже сердце теряет память. На мою долю остались только короткие вспышки эмоций, лишенные долгого эха, которым их одаряет память. Так чувствуют собаки.

Грубое физическое желание вспыхивает мгновенно. Но желание вкупе с нежностью требует времени. Приходится пройти через всю страну любви, чтобы загореться желанием. Не потому ли вначале так нехотя вожделеешь ту, которую любишь?

Отчего люди пьют? Оттого, что после выпивки все наполняется смыслом, все достигает высшего накала. Вывод: люди пьют от беспомощности или в знак протеста.

...связью с людьми мы обязаны лишь своим собственным усилиям: стоит перестать писать или говорить, стоит обособиться, и толпа людей вокруг вас растает; понимаем, что большая часть этих людей на самом деле готовы отвернуться от нас (не из злобы, а лишь из равнодушия), а остальные всегда оставляют за собой право переключить свое внимание на что-нибудь другое; в эти дни мы понимаем, сколько совпадений, сколько случайностей необходимы для рождения того, что называют любовью или дружбой, и тогда мир снова погружается во мрак, а мы – в тот лютый холод, от которого нас ненадолго укрыла человеческая нежность.

Древние философы размышляли гораздо больше, чем читали (и недаром). Вот отчего в их сочинениях так много конкретности. Книгопечатание все изменило. Теперь читают больше, чем размышляют. Вместо философии у нас одни комментарии.
Дошло до того, что сегодня философский трактат, не ссылающийся ни на какие авторитеты, не подкрепленный цитатами и комментариями, никто не принял бы всерьез. И все же...

Сам процесс письма дает ощущение уверенности в себе, которой мне начинает недоставать. Уверенности, что тебе есть что сказать, уверенности, что твои чувства и твое существование годятся для примера, уверенности, что ты незаменим и не знаешь страха. Все это я постепенно утрачиваю и начинаю думать о том времени, когда перестану писать.

Бриансон. Январь 47-го г. Вечер, затопляющий холодные горы, в конце концов леденит сердце. Есть только два места на земле, где этот вечерний час не кажется мне невыносимым, — Прованс или средиземноморские пляжи.

Главное, что отличает человека от животного, – воображение. Поэтому у нас половое влечение не может быть по-настоящему естественным, то есть слепым.

Те, кто любят истину, должны искать любви в браке, то есть в любви без иллюзий.

Успех может облагородить юношу, как счастье облагораживает человека зрелого. Убедившись, что его усилия оценены по заслугам, юноша может вести себя спокойно и непринужденно – по-королевски.

Я потратил десять лет, чтобы завоевать то, что кажется мне бесценным: сердце, не знающее горечи. И, как это часто бывает, преодолев горечь, я выплеснул ее в нескольких книгах. Следовательно, обо мне всегда будут судить по этой горечи, которой я уже не испытываю. Но это справедливо. Это плата за освобождение от нее.

Каким человеком я стал бы, если бы не был таким ребенком!

Перед кабинетом врача люди выглядят как загнанные животные.

Альбер Камю, Записные книжки, 1935-1951

Новелла. Священник в провансальской деревне, довольный своей участью. По случайности присутствует при последних минутах приговоренного к смерти. Утрачивает веру.

Где-то, кажется в Сиене, один кондотьер спас город. Он требует награды. Мнение народа: «Ничто и никогда не будет ему достойной наградой, даже высшая власть. Убьем его. А после будем ему поклоняться». Так они и сделали.

Все летние утра на пляжах кажутся первозданными. Все летние вечера похожи на величественный конец света. Вечера на море были безграничны. Солнечные дни среди дюн были изнурительны. В два часа дня невозможно пройти по раскаленному песку и сотни метров. Жара пьянит. Ни шагу больше. Солнце убивает. По утрам красота коричневых тел на светлом песке. Страшная невинность игр и обнаженных тел в слепящем свете. Ночью при луне дюны кажутся белыми. Незадолго до того, в вечерних сумерках, все цвета становятся гуще, ярче. Ультрамариновое море, красная, цвета запекшейся крови, дорога, желтый пляж. Все меркнет вместе с зеленым солнцем, и дюны мерцают в лунном свете. Ночи безмерного счастья под звездным дождем. Что прижимаем мы к себе, тело или теплую ночь? А эта грозовая ночь, когда молнии мчались вдоль дюн, бледнели, оставляя на песке и в глазах оранжевые или белесые отсветы.

Однажды, когда народ рукоплескал ему, Фокион заметил: «Верно, я сказал какую-нибудь глупость».

Январь — февраль 1942. (о критике) Три года, чтобы написать книгу, пять строчек, чтобы ее осмеять – перевирая при цитировании.

Говорят: мухи не обидит — как будто можно обидеть бессловесную муху. Но посмотрим, как умирают мухи на липкой бумаге — той, что изготовлена специально для борьбы с ними, и мы поймем, что создатель этого выражения долго следил за их ужасной и незаметной агонией — этой медленной смертью, почти не издающей запаха тления.

Дело в том, что мне нечего сказать читателям журналов, а приносить жертвы рекламе я не люблю. В данный момент я публикую книги, плод многолетнего труда, по той единственной причине, что закончил их и работаю над новыми, которые явятся их продолжением. Я не жду от них ни материальной, ни моральной выгоды. Я надеялся только на внимание и терпение, которых заслуживает дело, предпринятое с чистым сердцем. Похоже, что даже и это требование было чрезмерным.

Ночью в Алжире лай собак разносится в десять раз дальше, чем в Европе. От этого в нем слышится тоска, неведомая тесным европейским странам. Собачий лай — язык, который звучит сегодня только в моей памяти.

20 мая. Впервые: странное чувство удовлетворения и покоя. Вопрос, которым я задавался, лежа в траве, теплым и душным вечером: «Что, если эти дни последние...» Ответ: спокойная улыбка. Меж тем мне нечем гордиться: ничего не решено, и даже веду я себя не так уж стойко. Что это — бесчувственность, приходящая с опытом, предзакатная кротость или, напротив, начало всеприемлющей мудрости?

У Джойса волнует не само произведение, а тот факт, что он взялся за его создание. Таким образом, следует различать восхищение поступком художника – которое не имеет никакого отношения к искусству – и восхищение самим художественным произведением.

«Существа, сыгравшие в нашей жизни большую роль, редко исчезают из нее внезапно и насовсем». Г<ерманты>.

Б.Б.: «Никто не подозревает, что некоторые люди прилагают геркулесовы усилия, чтобы остаться просто нормальными».

Ночь, одиночество, приезд в незнакомый город – это ощущение удушья, собственной ничтожности рядом с организмом, в тысячу раз более сложным. Достаточно на следующее утро отыскать главную улицу, и все приходит в порядок; мы обживаем новое место. Коллекционировать ночные приезды в города, где ты никогда не был, черпать силы из незнакомых гостиничных номеров.

...даже самые бездуховные из нас никогда не живут, повинуясь сексуальному влечению, во всяком случае, в повседневной жизни слишком много вещей, не имеющих ни малейшего отношения к сексу.

Сексуальная жизнь была дана человеку, дабы сбить его с пути истинного. Это его опиум. Она погружает человека в сон. Без нее он вновь просыпается. С другой стороны, воздержание препятствует продлению рода – в этом, быть может, и заключается истина.

Писатель не должен говорить о сомнениях, посещающих его в связи с его творчеством. Он рискует услышать в ответ: «Кто же заставляет вас творить? Если это так ужасно, зачем этим заниматься?» Сомнения – самая потаенная часть нашей души. Никогда не говорить о своих сомнениях – каковы бы они ни были.

1 сентября 1943 г. Тот, кто не верит в ход вещей, — трус, но тот, кто верит в человеческий удел, — безумец.

23 октября
Секс ни к чему не ведет. Он не безнравствен, но бесплоден. Им можно заниматься, пока не захочешь творить. Но совершенствоваться может лишь личность целомудренная.

Главное, что должен уметь писатель, – претворять те чувства, которые он испытывает, в те, которые он хочет внушить. Поначалу ему это удается случайно. Но затем на место случая должен прийти талант. Значит, у истоков гения стоит случайность.

Кругом – тающие в дымке холмы и долины. Стоит вглядеться повнимательнее, и замечаешь, что, утратив все свои краски, этот пейзаж сразу постарел. За одно утро из глубины тысячелетий всплывает очень древний край...

Сидя на краю волнореза, я совершаю неподвижное плавание по равнодушному краю.

Ноябрь
...если бы мир казался мне осмысленным, я не стал бы писать.

Камю, Записные книжки, 1935-1951/ Albert Camus Notebooks

Я до сих пор не могу забыть охватившего меня отчаяния, когда мать объявила мне, что «я уже вырос и буду теперь получать к Новому году полезные подарки».
Меня до сих пор коробит, когда мне дарят подарки такого рода. Конечно, я прекрасно знал, что ее устами говорит любовь, но почему любовь избирает порой столь жалкий язык?

Об одной и той же вещи утром мы думаем одно, вечером другое. Но где истина – в ночных думах или в дневных размышлениях? Два ответа, два типа людей.

Май. В богадельне умирает старая женщина*. Подруга ее, с которой она познакомилась три года назад, плачет, «потому что у нее никого не осталось». Сторож маленького морга — парижанин, живет здесь вместе с женой. «Кто бы мог подумать, что в семьдесят четыре года придется доживать свой век в богадельне в Маренго!»
[*набросок первого эпизода повести «Посторонний»].
Друзья покойной: маленькие старички-мифотворцы. Как славно жилось в доброе старое время! Старичок — старушке: «Ваша дочь вам не писала? — Нет. — Могла бы вспомнить, что у нее есть мать». Смерть одного обитателя богадельни — предвестие и угроза для всех остальных.

Достойным может быть только добровольный труд. Одна праздность имеет нравственную ценность, ибо позволяет судить о людях. Она пагубна лишь для посредственностей. В этом ее урок и ее величие. Труд, наоборот, одинаково губителен для всех. Он не развивает способность суждения. Он пускает в ход метафизику унижения. Самые достойные не выдерживают этого рабства, навязываемого им обществом благонамеренных людей.

Лето в Алжире. По чью душу эта стая черных птиц в зеленом небе? Постепенно все поглощает слепое и глухое лето, и тем пронзительнее делаются призывы стрижей и крики разносчиков газет.

На двери записка: «Входите. Я повесился». Входят – так и есть. (Он говорит «я», но его «я» уже не существует.)

Старая женщина в ответ на новогодние пожелания: мне много не надо: работы да здоровья.

Черствое сердце творца.

Плакат на казарме: «Алкоголь усыпляет человека и будит зверя» — чтобы люди знали, почему они любят выпить.

«Земля была бы великолепной клеткой для животных, чуждых всего человеческого».

1939 г. Гореть для меня отдых.

Февраль. Жизни, которые смерть не захватывает врасплох. Которые готовы к ней. Которые ее учли.

Когда умирает писатель, начинают переоценивать его творчество. Точно так же, когда умирает человек, начинают переоценивать его роль среди нас. Значит, прошлое полностью сотворено смертью, которая населяет его иллюзиями.

Ле Корбюзье: «Видите ли, художника отличает то, что в его жизни бывают минуты, когда он ощущает себя больше, чем человеком».

Бодлер: «В Декларации прав человека забыты два права: право противоречить себе и право уходить из жизни».

Каждый умирает в одиночку.
Всем предстоит умереть в одиночку.

В людях начинают пробуждаться ненависть и слепая сила. В них не осталось ничего чистого. Ничего неповторимого. Каждый думает, как все.

Мобилизация. Старший сын идет на фронт. Он сидит против матери и говорит: «Это ничего». Мать не отвечает. Она берет со стола газету. Складывает ее вдвое, потом еще раз вдвое, потом еще. На вокзале толпа провожающих. Битком набитые вагоны. Какая-то женщина плачет. «Я никогда не думала, что такое возможно, что может быть так плохо». Другая: «Поразительно, как все торопятся на верную смерть». Девушка плачет, прижавшись к жениху. Он стоит серьезный, молчаливый. Дым, крики, толкотня. Поезд трогается.

В Провансе и в Италии кипарисы выделяются на фоне неба черными пятнами, а здесь, на кладбище Эль-Кеттар, кипарис золотился на солнце и сочился светом. Казалось, кипящий в его черном сердце золотой сок переливается через край коротких ветвей и стекает длинными золотистыми струями на зеленую листву.

...Словно книги, где подчеркнуто столько фраз, что начинаешь поневоле сомневаться в уме и вкусе читателя.

На войне. Люди, рассуждающие о степени опасности того или иного фронта. «Я воевал на самом страшном участке фронта». Все рушится, а они устанавливают иерархию. Так они спасаются от хаоса.

В Афинах был храм, посвященный старости. Туда водили детей.

Легенды о божествах, переодетых нищими, призывали к милосердию. Оно не свойственно человеку от природы.

Война разразилась. Где война? Где, кроме сводок новостей, которым приходится верить, да плакатов, которые приходится читать, искать проявлений этого абсурдного события? В этом синем небе над синим морем, в этом звоне стрекоз, в кипарисах на холмах ее нет. Нет ее и в пляшущих солнечных бликах на улицах Алжира. Люди стремятся поверить в нее. Ищут ее лицо, но она прячется от нас. Вокруг царит жизнь с ее великолепными лицами. Прожить всю жизнь в ненависти к этой твари, а теперь, когда она перед нами, не узнавать ее. Почти ничего не изменилось. Позже, конечно, придут грязь, кровь и страшное омерзение. Но пока люди видят лишь одно: начало войны похоже на начало мира — ни природа, ни сердце ничего не замечают.

В основе благородства (подлинного, идущего от сердца) — презрение, храбрость и полное безразличие.

7 сентября. Люди все хотели понять, где война — и что в ней гнусного. И вот они замечают, что знают, где она, что она в них самих, что она в этой неловкости, в этой необходимости выбирать, которая заставляет их идти на фронт и при этом терзаться, что не хватило духу остаться дома, или оставаться дома и при этом терзаться, что они не пошли на смерть вместе с другими. Вот она, она здесь, а мы искали ее в синем небе и в равнодушии окружающего мира. Она в страшном одиночестве того, кто сражается, и того, кто остается в тылу, в позорном отчаянии, охватившем всех, в том одичании, которое со временем проступает на лицах. Наступило царствие зверей.

...если уж война началась, бессмысленно и малодушно оставаться в стороне под тем предлогом, что не мы в ней виноваты. Башни из слоновой кости рухнули. Никакой снисходительности ни к себе, ни к другим. Судить событие извне невозможно и безнравственно. Только находясь в лоне этого абсурдного бедствия, мы сохраняем право презирать его.

У Жарри* перед смертью спросили, чего он хочет. «Зубочистку». Ему ее дали, он поднес ее ко рту и умер довольный. Жалкие люди, вы смеетесь над этим и не извлекаете ужасного урока. Всего-навсего зубочистка, только зубочистка, обычная зубочистка – вот цена этой пленяющей нас жизни.
*- Жарри Альфред (1873 – 1907) – французский писатель. Описанный эпизод ярко характеризует «это последнее воплощение метафизического денди», каким, по словам Камю, был Жарри.

Что может быть смехотворнее события, обычное сопровождение которого – бульканье в горле и пот градом. Что может быть глупее благоговейного отношения к этому событию. Нет ничего презреннее, чем уважение, основанное на страхе. Отсюда следует, что смерть достойна не большего почтения, чем император Нерон или полицейский комиссар моего округа.

Что означает это внезапное пробуждение – посреди этой темной комнаты, в шуме города, ставшего вдруг чужим? И все мне чужое, все, ни одного близкого существа и негде залечить рану. Что я делаю здесь, к чему эти жесты, эти улыбки?
Я не из этих краев – и не из других.
И окружающий мир – всего лишь незнакомый пейзаж, где сердце мое уже не находит опоры. Посторонний: кто в силах понять, что значит это слово.

Однажды вечером, подойдя к зеркалу, мы обнаруживаем, что морщина, кривящая уголки губ, стала чуть глубже. Что это? Это результат моей борьбы за счастье.

Грин и его «Дневник». Записывает много снов. Пересказ снов всегда наводит на меня тоску.

1940 г. Вечера на террасе Двух Чудес. Дыханье моря, которое угадывается в ночи. Трепет олив и испарения, поднимающиеся от земли. Скалы в море, усеянные белыми чайками. Их серая громада, освещенная белыми крыльями, словно сверкающее плавучее кладбище.

Париж. Женщина с верхнего этажа покончила с собой, выбросившись из окна. Ей был тридцать один год, сказал один из жильцов, – этого довольно, и если она успела пожить, то можно и умереть. В доме еще бродит тень драмы. Иногда она спускалась и просила у хозяйки позволения поужинать с ней. Внезапно она принималась целовать ее – из потребности в общении и теплоте. Кончилось все это шестисантиметровой вмятиной на лбу. Перед смертью она сказала: «Наконец-то!»

Париж. Черные деревья на фоне серого неба и голуби цвета этого неба. Статуи в траве и это томное изящество... Взлет голубей, словно хруст разворачиваемого белья.

Единство, единство с этим миром, где цветам и ветру никогда не искупить всего остального.

Я называю жизнью и любовью то, что меня опустошает. Отъезд, принуждение, разрыв, мое беспросветное сердце, разорванное в клочья, соленый вкус слез и любви.

Проблема искусства есть проблема перевода. Плохие писатели те, кто пишут, считаясь с внутренним контекстом, неизвестным читателю. Нужно писать как бы вдвоем: главное здесь, как везде, – научиться владеть собою.

«Самое невинное занятие люди могут сделать преступным» (Мольер. Предисловие к «Тартюфу»).

«Жить и умирать перед зеркалом», – сказал Бодлер. Все как-то забывают о том, что «и умирать». Жить перед зеркалом готов каждый. А самое-то трудное – стать хозяином собственной смерти.

Еще Камю, "Записные книжки", 1935-1951

Август. Парижское шоссе: кровь стучит в висках, мир и люди внезапно и странно отдаляются. Бороться со своим телом. Я сидел на ветру, опустошенный, выпотрошенный, и все время думал о К. Мэнсфилд, об этой длинной трогательной и горестной истории борьбы с болезнью. В Альпах наряду с одиночеством и с мыслью о том, что я приехал лечиться, меня ждет сознание, что я болен.

Август 37-го г. Всякий раз, как я слышу или читаю речи наших политиков, я с ужасом обнаруживаю, что в них нет ни единого человеческого слова. Вечно одни и те же фразы, повторяющие одну и ту же ложь. И если люди к этому привыкают, если народ еще не растерзал марионеток, это, по моему убеждению, доказывает только одно: люди ни в грош не ставят свое правительство и превращают в игру — да-да, именно в игру — немалую часть своей жизни и своих так называемых жизненных интересов.

Мир прекрасен, и в этом все дело. Он терпеливо разъясняет нам великую истину, состоящую в том, что ум и даже сердце – ничто. А камень, согретый солнцем, или кипарис, который кажется еще выше на фоне ясного неба, очерчивают единственный мир, где понятие «быть правым» обретает смысл, – природу без человека. Этот мир меня уничтожает. Он стирает меня с лица земли.

Над монастырским кладбищем Сантиссима Аннунциата серое небо с нависшими тучами; архитектура строгая, но ничто здесь не напоминает о смерти. Есть надгробные плиты и надписи: этот был нежным отцом и верным мужем, тот был лучшим из супругов и предприимчивым торговцем, молодая женщина, образец всех добродетелей, говорила по-французски и по-английски, si come il nativo [Как на своем родном языке (итал.)]. (Все ревностно исполняли свой долг, а сегодня на плитах, призванных увековечить их совершенства, дети играют в чехарду.)
Вон там лежит девушка, бывшая единственной надеждой своих родных. Ma la gioia е pellegrina sulla terra [Но радость — странница на земле (итал.)]. Однако все это меня не убеждает. Почти все, судя по надписям, покорились вышней воле, вероятно, оттого, что ревностно выполняли свой долг в этом, как и во всем прочем. Я не покорюсь. Я буду безмолвно протестовать до конца. Нечего говорить «надо». Я прав в своем бунте, и я буду шаг за шагом идти к радости, этой вечной страннице на земле. Тучи сгущаются, и ночь постепенно погружает во мрак надгробные плиты, на которых высечена мораль, приписанная мертвым. Если бы я был моралистом и писал книгу, то из сотни страниц девяносто девять оставил бы чистыми. На последней я написал бы: «Я знаю только один долг — любить». Всему прочему я говорю нет. Решительное нет. Плиты утверждают, что это бесполезно и что жизнь идет: col sol levante, col sol cadente [То возвышая нас, то губя (итал.)]. Но бесполезность нимало не ослабляет моего бунта, наоборот, она его разжигает.

13 сентября. Запах лавра, который растет во Фьезоле на каждом шагу.

...всякий раз, когда человек думает и живет, чтобы «казаться», он совершает предательство. Желание «казаться» – это большое несчастье, которое всегда принижало меня перед лицом истины.

И сегодня я убежден, что самая большая заслуга человека в том, чтобы жить в одиночестве и безвестности.

...у каждого из тех, кто в монастыре Сан Франческо окружили себя красными цветами, стоит в келье череп, дающий пищу для размышлений. За окном Флоренция, а на столе смерть.

23 сентября. Уединение, роскошь богачей.

Я полагаю, что праздность разлагает только тех, кому не хватает темперамента.

10 октября. Иметь значение или не иметь. Созидать или не созидать. В первом случае все оправдано. Все, без исключения. Во втором случае — полный Абсурд. Остается выбрать наиболее эстетичное самоубийство: женитьба + 40-часовая рабочая неделя или револьвер.

По дороге к кварталу Мадлен — снова эта жажда все отринуть перед лицом природы — такой прекрасной.

Тело, истинный путь культуры, показывает нам предел наших возможностей.

18 октября
В сентябре над всем Алжиром плывет запах любви, источаемый цератониями, – кажется, будто вся земля отдыхает после совокупления с солнцем и лоно ее увлажнено семенем, благоухающим миндалем.

Не соглашаться с условностями, не соглашаться на сидение в конторе. Никогда не сдаваться – всегда требовать большего.

5 ноября
Кладбище в Эль-Кеттар. Хмурое небо и бурное море у подножия холмов, усеянных белыми могилами. Мокрые деревья и земля. Голуби меж белых плит. Одинокий розово-красный куст герани и безмерная, безнадежная и немая печаль, которая роднит нас с прекрасным чистым ликом смерти.

Человек, который подавал большие надежды, а теперь работает в конторе. Больше он ничего не делает, вернувшись домой, ложится и покуривает в ожидании ужина, затем снова ложится и спит до следующего дня. По воскресеньям он встает очень поздно и садится у окна, глядя на дождь или на солнце, на прохожих или на тишину.
И так весь год. Он ждет.
Ждет смерти. Что толку в надеждах, если все равно...

Апрель 38-го г. Мелвилл ищет приключений и кончает жизнь конторским служащим. Он умирает в бедности и безвестности. Если человек живет одиноко и обособленно (это не одно и то же), даже завистники и клеветники в конце концов унимаются и оставляют его в покое. Но надо ежесекундно пресекать зависть и клевету в себе самом.

...избежать самого гнусного и ничтожного из существований – существования человека работающего.

Альбер Камю, Записные книжки, 1935-1951

Май 35-го г. Вот что я хочу сказать: Что можно чувствовать — не будучи романтиком — тоску по утраченной бедности. Годы, прожитые в нищете, определяют строй чувств. В данном случае строй чувств исчерпывается странным отношением сына к матери. Самые разные проявления этих чувств вполне объясняются подспудной, вещественной памятью детства (как смола, въевшейся в душу). Отсюда — для того, кто это замечает, — благодарность и, следовательно, угрызения совести.

Угрызения совести вынуждают к признанию. Произведение есть признание; я обязан свидетельствовать. В сущности, сказать я хочу одну-единственную вещь. Именно в этой нищенской жизни, среди этих людей, смиренных либо тщеславных, мне удалось глубже всего ощутить то, что кажется мне истинным смыслом жизни. Произведений искусства для этого недостаточно. Искусство для меня не все. Пусть оно будет хотя бы средством. Не надо забывать и о ложном стыде, малодушии, безотчетном уважении к другому миру (миру денег). Я думаю, мир бедняков — редкий, если не единственный мир, замкнутый в себе, отъединенный от остального общества, как остров.

Всякая практика: опыт делает человека не мудрым, а сведущим. Но в чем?

Грозовое небо в августе. Знойные ветры. Черные тучи. А на востоке голубая полоска, тонкая, прозрачная. На нее больно смотреть. Ее появление – пытка для глаз и души. Ибо зрелище красоты нестерпимо. Красота приводит нас в отчаяние, она – вечность, длящаяся мгновение, а мы хотели бы продлить ее навсегда.

Поразительно у бедняков: Господь поместил рядом с отчаянием самолюбование, словно лекарство рядом с болезнью.

В молодости я требовал от людей больше, чем они могли дать: постоянства в дружбе, верности в чувствах. Теперь я научился требовать от них меньше, чем они могут дать: быть рядом и молчать. И еще пяток солнечных лучей, которые постепенно наполняют комнату светлым запахом сена.

Пленник пещеры, я остался один на один с тенью мира. Январский день. Правда, по-прежнему холодно. Все подернуто солнечной пленкой – она тонка и непрочна, но озаряет все вокруг вечной улыбкой.

Облако уплывает, мгновение тает. Я умираю для себя самого. Книга раскрывается на любимой странице.

Мыслить можно только образами. Если хочешь быть философом, пиши романы.

Мне необходимо писать, как необходимо плавать: этого требует мое тело.

Это самая очевидная польза путешествий. В это время мы лихорадочно возбуждены, впитываем всё, как губка. Ничтожнейшее событие потрясает нас до глубины души. В луче света мы прозреваем вечность. Поэтому не следует говорить, что люди путешествуют для собственного удовольствия. Путешествие вовсе не приносит удовольствия. Я скорее склонен видеть в нем аскезу. Люди путешествуют ради культуры, если понимать под культурой извлечение из-под спуда самого глубокого нашего чувства – чувства вечности. Удовольствия отдаляют нас от себя самих, как у Паскаля развлечения отдаляют нас от Бога. Путешествие как самая великая и серьезная наука помогает нам вновь обрести себя.

13 февраля 36-го г. Я требую от людей больше, чем они могут мне дать. Бессмысленно утверждать обратное. Но какое заблуждение и какая безысходность. Да и я сам, быть может...

Март. День то облачный, то солнечный. Мороз в желтых блестках. Мне стоило бы вести дневник погоды. Вчера солнце сияло так ясно. Бухта дрожала, залитая светом, словно влажные губы. А я весь день работал.

И весь смысл существования вдруг комом подступает к горлу.

Апрель 37-го г. Любопытно: Неумение оставаться в одиночестве, неумение быть на людях. Терпишь и то, и другое. И то, и другое приносит пользу.

Если вы закоренели в своем отчаянии, поступайте так, как если бы вы не утратили надежды, – или убейте себя. Страдание не дает никаких прав.

Лютер: «В тысячу раз важнее твердо верить в отпущение грехов, чем быть его достойным. Эта вера делает вас достойным и приносит истинное удовлетворение». (Проповедь об оправдании верой, прочитанная в Лейпциге в 1519 году.)

Человек пребывает в поиске в течение всей жизни. Познать себя до конца – значит умереть.

Июль. Когда аскеза добровольна, можно поститься шесть недель, обходясь одной водой. Когда она вынужденна (голод), то не больше десяти дней. Запас истинной жизненной силы.

Вещи, живые существа ждут меня, и я, конечно, тоже жду их и тянусь к ним всеми силами моей печальной души. Но здесь я добываю себе средства к существованию, храня молчание и тайну. Как чудесно, когда не нужно говорить о себе.

Если вы говорите: «Я не понимаю христианства, мне не нужны утешения», значит, вы человек ограниченный и пристрастный. Но если, живя без утешения, вы говорите: «Я понимаю позицию христианства и восхищаюсь ею», значит, вы легкомысленный дилетант. Что до меня, я начинаю утрачивать чувствительность к общественному мнению.

Набоков, "Solus Rex"/Nabokov Solus Rex

...не более чем глянец условности на бессмысленном и, может быть, даже отсутствующем предмете.

...из-за его белой как лунь глухоты,- от мира он был отделен ватой старости, и когда он уходил, поклонившись постели, в спальне отчетливее тикали стенные часы, словно получив новый заряд времени.

...таящегося у подола кресла, облаченного в белый чехол.

...надев серый как утро халат

...забытый ныне профессор фен Скунк, утверждавший, что деторождение не что иное как болезнь и что всякое чадо есть ставшая самостоятельной ("овнешненной") опухоль родительского организма, часто злокачественная.

...копыта вышлепывали брызги из жирных луж в шоколадных колеях, каркали вороны...

Как очень застенчивый человек, Кр. не без труда принудил себя к этой верховой прогулке, казавшейся особо тяжелым испытанием именно потому, что принц слыл веселым собеседником: с минорным тихоней было бы легче заранее определить тон прогулки; готовясь к ней, Кр. старался вообразить все те неловкости, которые проистекут от того, что придется искусственно приподнять свое обычное настроение до искристого уровня Адульфа. При этом он себя чувствовал связанным первой встречей с ним, - тем, что неосторожно признал своими мысли человека, который теперь вправе ожидать, что и дальнейшее общение будет обоим столь же приятно: и, составляя наперед подробную опись своих возможных промахов, а главное, с предельной ясностью представляя себе напряжение, свинец в челюстях, беспомощную скуку, которую он будет испытывать из-за врожденной способности всегда видеть со стороны себя, свои бесплодные усилья слиться с самим собой и найти интересное в том, чему полагается быть интересным,- составляя эту опись, Кр. еще преследовал маленькую практическую цель: обезвредить будущее, чье единственное орудие - неожиданность...

...к тому в сущности глухонемому миру, который в старину звался полусветом (занавески опущены, читать невозможно).

...голых стервятничьих глаз

...среди островных пахарей, ткачей, булочников, плотников, речников, рыбаков и прочих превращение любого престолонаследника в любого короля принималось так же покорно, как перемена погоды: простолюдин смотрел на зарю в кучевых тучах, качал головой... и все; в его темном и мшистом мозгу всегда было отведено привычное место для привычной напасти, государственной или природной.

Маневры, парады, толстощекая музыка, полковые пирушки...

...мало ли какими фурункулами могут при рассмотрении оказаться сосцы добродетели!

Набоков, "Пнин"

...уцелела лишь замирающая нежность, родственная дрожащему очерку стихов, которые знаешь, что знаешь, но припомнить не можешь.

Лишь в отчуждении неизлечимой болезни, в равновесии разума, знаменующем близкую смерть, с этим можно было на миг совладать.

Литературные кафедры трудились, оставаясь под впечатлением, что Стендаль, Галсворти, Драйзер и Манн – большие писатели. Пластмассовые слова вроде "конфликта" и "образа" пребывали еще в чести. Как обычно, бесплодные преподаватели с успехом пытались "творить", рецензируя книги своих более плодовитых коллег...

Ощущение жизни в отдельном доме и притом совершенно самостоятельной было для Пнина чем-то необычайно упоительным и поразительно утоляющим старую, усталую потребность его сокровенного "я", забитую и оглушенную почти тридцатью пятью годами бездомья. Одной из самых сладостных особенностей жилища была тишина - ангельская, деревенская, совершенно безмятежная, являющая, стало быть, благодатный контраст непрестанной какофонии, с шести сторон окружавшей его в наемных комнатах прежних пристанищ. И как просторен казался маленький дом! С благодарным изумлением Пнин думал, что не будь революции, бегства из России, экспатриации во Франции, натурализации в Америке, все - и это в лучшем случае, в лучшем, Тимофей! - все могло бы сложиться почти что так же: профессорство в Харькове или в Казани, такой же домик в предместье, старые книги внутри, запоздалые цветы снаружи.

...муж ее обладал утешительной способностью демонстрировать, насколько немногословным может быть человек, если он безусловно избегает говорить о погоде.

Они постояли с минуту, глядя на звезды.
- И все это - миры, - произнес Гаген.
- Или же, - зевая, сказал Клементс, - жуткая неразбериха. Я подозреваю, что на самом деле - это флуоресцирующий труп, а мы у него внутри.

...сквозистой зеленью лип, но все же она принадлежала к женщинам, сочетающим здоровую внешность с истерической неряшливостью, лирические порывы - с очень практичным и очень плоским умом, дурной нрав с сентиментальностью и вялую податливость со недюжинной способностью толкать людей на сумасбродные выходки.

"Мне нужен от вас последний совет, сказала она голосом, который французы зовут "белым".

(перев. С. Ильина)

Набоков, "Пнин"

Выбираемый им отрывок происходил обычно из какой-нибудь старой и простодушной комедии купеческих нравов, на скорую руку состряпанной Островским почти столетие назад, или из столь же почтенного, но еще более одряхлевшего образчика основанной на словоискажениях пустой лесковской веселости.

Он никогда не пытался заснуть на левом боку, даже в те гнетущие часы, когда жертва бессонницы томится по третьему боку, испробовав два наличных [имевшихся в наличии?].

Некоторые люди - и я в их числе - не переносят счастливых концов. Нам кажется, что нас надувают. Беда происходит всегда.

На наружной двери она нащупала, а потом, слегка удивясь, увидала свисающие в кожаном футлярчике из замка ключи Пнина, похожие на кусочек его интимнейших внутренностей...

Сердце мое согревает тот российско-интеллигентский способ, посредством которого Пнин попадает внутрь своего пальто: склоненная голова обнаруживает ее совершенную голизну, подбородок, длинный, как у Герцогини из Страны Чудес, крепко прижимает перекрещенные концы зеленого шарфа, удерживая их на груди в требуемом положении, а Пнин тем временем, вскидывая широкие плечи, исхитряется попасть руками в обе проймы сразу, еще рывок, - и пальто надето.

В восьми четырехстопных четверостишиях Пушкин описал болезненную привычку, не покидавшую его никогда, - где бы он ни был, что бы ни делал, - привычку сосредоточенно размышлять о смерти, пристально вглядываясь в каждый мимолетящий день, стараясь угадать в его тайнописи некую "грядущую годовщину": день и месяц, которые обозначатся когда-нибудь и где-нибудь на его гробовом камне.

...точный ракурс боковой стены, карликовое деревце вдали, один предмет полузаслоняет другой. А в шесть Виктор уже различал то, чего многие взрослые так и не научаются видеть - оттенки теней, разницу в цвете между тенью от апельсина и тенью от сливы или плода авокадо.

...мелодическим и благотворным радостям Православия, этого кроткого исповедания, чьи требования к личной совести столь малы в сравнении с утешениями, которые оно предлагает.

Из-за присущей его натуре мечтательной и мягкой рассеянности Виктор во всякой очереди неизменно оказывался последним. Он давно уже свыкся с этим изъяном, как свыкаешься с хромотой или слабым зрением.

...рассветный ветер наморщил большую, светозарную лужу...

...- в седьмой раз перечитываю "Анну Каренину", а удовольствие получаю такое же, какое испытывал не сорок, а шестьдесят лет назад - семилетним мальчишкой. И всякий раз открываешь что-то новое, вот сейчас, например, я заметил, что Лев Николаич не знает, в какой день начался его роман: вроде бы и в пятницу, поскольку в этот день часовщик приходит к Облонским заводить в доме часы, но также и в четверг, который упоминается в разговоре на катке между Левиным и матерью Китти.
Обратите внимание, - сказал он, - на значительное расхождение между духовным временем Левина и телесным - Вронского. К середине книги Левин и Китти отстают от Вронского с Анной на целый год. А к тому воскресному вечеру в мае 1876 года, когда Анна бросается под товарный поезд, она успевает прожить с начала романа больше четырех лет; для Левина за тот же период - с 1872-го по 1876-й - минуло едва ли три года. Это лучший пример относительности в литературе, какой мне известен.

Набоков, "Пнин" (перев. С. Ильина)

Дантисты и зубы в книгах Набокова/ dentists in Nabokov's books

Необходимая персона! Если б вы знали, какой это адский ужас - часами ждать в амбулатории, с огненной болью в челюсти, и потом, наконец, попасть в лапы к нечистоплотному и торопливому коновалу...

("Изобретение Вальса")

* * *

Теплый поток боли понемногу смывал лед и одеревенение анестезии в оттаивающем, еще полумертвом, гнусно искалеченном рту. Несколько дней затем он пребывал в трауре по интимной части своего естества. Он с изумлением обнаружил, как сильно был привязан к своим зубам. Его язык, толстый и гладкий тюлень, привыкший так весело плюхаться и скользить между знакомых скал, проверяя очертания своего потрепанного, но по-прежнему надежно укрепленного царства, бухаться из пещеры в бухту, взбираться на тот выступ, копаться в этой выемке, отыскивать пучок сладкой морской травы всегда в одной и той же расселине, ныне не находил ни единой вехи, существовала лишь большая темная рана, terra incognita десен, исследовать которую мешали страх и отвращение. И когда ему, наконец, установили протезы, получилось что-то вроде черепа невезучего ископаемого, оснащенного осклабленными челюстями совершенно чужого ему существа.

("Пнин")

* * *

Сходный мотив встречается в стихах Федора Константиновича Годунова-Чердынцева (первая глава романа "Дар"):

"Вот описание поездки к этому дантисту, предупредившему накануне, что that one will have to come out:

Как буду в этой же карете
чрез полчаса опять сидеть?
Как буду на снежинки эти
и ветви черные глядеть?
Как тумбу эту в шапке ватной
глазами провожу опять?
Как буду на пути обратном
мой путь туда припоминать?
(Нащупывая поминутно
с брезгливой нежностью платок,
в котором бережно закутан
как будто костяной брелок.)"

* * *

Знаменитый американский дантист в Берлине выкорчевал кое-что козьей ножкой, причиняя дикую неприличную боль, и как ужасен бывал у тогдашних дантистов пасмурный вид в окне перед взвинченным стулом, и вата, вата, сухая дьявольская вата, которую они накладывали пациенту за десны.

("Другие берега")

* * *

Уже вечерело, и очаровательным мандариновым светом налились в сумерках стеклянные ярусы огромного универсального магазина,— когда Николай Степаныч, проходя мимо какого-то дома, случайно заметил на плоской серой колонке фронтона, у дверей, небольшую белую вывеску: «Зубной врач И. С. Вайнер. Из Петрограда». Неожиданное воспоминание так и ошпарило его. «Этот, милостивый государь, подгнил, придется удалить». В окне — прямо против кресла пыток— стеклянные снимки, швейцарские виды... Окно выходило на Мойку. «Теперь прополощите». И доктор Вайнер, толстый, спокойный старик в белом халате, в проницательных очках, перебирал инструментики. Она ходила к нему, и двоюродные братья ходили,— и еще говорили, когда случалась между ними какая-нибудь обида: а хочешь Вайнера (т.е. в зубы)?
«Звонок» // «Возвращение Чорба» (сборник рассказов и стихов В. Сирина/В. В. Набокова, опубликован в 1929 году в Берлине)

* * *

Лицо у него было плохо выбритое, желтоватое, длинное, и весь он был какой-то неладный, тощий и унылый, словно у природы ныли зубы, когда она создавала его.
«Подлец» (из сборника «Возвращение Чорба»)

* * *

У меня был знакомый, — взрослый мужчина необычайно воинственной наружности, — который плакал в голос, когда у него болели зубы.
«Пассажир» (из сборника «Возвращение Чорба»)

* * *

Ни полосатая темнота в комнате, ни освещенное золотою зыбью ночное море, в которое преобразилось стекло дверей, не давали ему верного способа отмерить и отмежевать самого себя, и он только тогда отыскал этот способ, когда проворным чувствилищем вдруг повернувшегося во рту языка (бросившего как бы спросонья проверить, все ли благополучно) нащупал инородную мягкость застрявшего в зубах говяжьего волоконца и заодно подумал, сколько уже раз в продолжение двадцатилетней жизни менялась эта невидимая, но осязаемая обстановка зубов, к которой язык привыкал, пока не выпадала пломба, оставляя за собой пропасть, которая со временем заполнялась вновь.
«Тяжелый дым» (из сборника «Весна в Фиальте»)

* * *

У него была странная и неприятная манера полоскать рот молоком прежде чем его проглотить, и баранку он кусал осторожно кривя рот,— зубы были плохие, и случалось, обманывая кратким охлаждением огненную боль открытого нерва, он втягивал поминутно воздух с боковым свистом, а также помню, как мой отец смачивал для него ватку коричневыми каплями с опиумом и, беспредметно посмеиваясь, советовал обратиться к дантисту.
«Целое сильнее части,— отвечал он, грубо конфузясь,— эрго я свое зубье поборю»; и тогда я слышал его смех, такой же режущий и неожиданный, как вопль кошки, к бархатной тишине которой так привыкаешь, что ее ночной голос кажется чем-то безумным, бесовским.
«Истребление тиранов» (из сборника «Весна в Фиальте»)

Кундера, "Неспешность"

…депутат Дюберк пригласил к десерту фоторепортеров и киношников. Как только те появились на пороге, он встал, подошел к одному из спидоносцев, поднял его со стула и смачно поцеловал прямо в губы, еще лоснящиеся от шоколадного мусса. Эта смелая выходка застала Берка врасплох. Он тут же смекнул, что запечатленный на фото- и кинопленке поцелуй Дюберка имеет шансы на бессмертие. Он тоже встал и принялся лихорадочно соображать, не стоило ли бы и ему облобызаться со спидоносцем.

Он стал использовать каждый удобный случай, чтобы ошарашить публику глубокомысленным изречением "Только дети живут по правде!", а потом отправился в Африку, где снялся рядом с умирающей чернокожей девчушкой с лицом, облепленным мухами. Фотография прославилась на весь мир, прославилась куда сильнее, чем тот снимок, на котором Дюберк лобызается со спидоносцем, ибо умирающий ребенок имеет куда большую ценность, чем умирающий взрослый, - сия непреложная истина в тот момент все еще ускользала от Дюберка.

Плясун отличается от заурядного политика тем, что он жаждет не власти, а славы; он не стремится навязать миру то или иное социальное устройство (оно беспокоит его куда меньше, чем собственный провал), он жаждет властвовать сценой, где могла бы вовсю развернуться его творческая личность.
Чтобы завладеть сценой, нужно вытолкать с нее всех соперников. Для этого требуется специальная техника борьбы. Борьбу, которую ведет плясун, Понтевен именует моральным дзюдо...

Мало сказать, что ему наплевать на обнародование своих теорий: одна мысль об этом внушает ему омерзение. Тот, кто выносит свои идеи на суд публики, как-никак рискует убедить других в собственной правоте, повлиять на них и таким образом оказаться в числе тех, которые силятся изменить мир. Изменить мир! С точки зрения Понтевена - это чудовищное намерение! Не потому, что мир, такой, какой он есть, представляется чем-то восхитительным, но потому, что всякое изменение в нем неизбежно ведет к худшему. И еще потому, что с точки зрения более эгоистической всякая идея, ставшая достоянием гласности, рано или поздно оборачивается против своего автора и лишает его того удовольствия, которое он испытывал, мысленно вынашивая ее. Ибо Понтевен принадлежит к числу виднейших учеников Эпикура: он порождает и развивает свои идеи единственно потому, что это доставляет ему наслаждение. Он не презирает человечество, которое служит для него неиссякаемым источником добродушно-насмешливых наблюдений, но и не испытывает ни малейшего желания войти с ним в более тесный контакт.

Из "Неспешности" Кундеры

Скорость - это разновидность экстаза, подаренная человеку технической революцией.

Рядом с нами устроилась супружеская пара с двумя детьми. Один из них все время что-то напевал высоким голоском. Подающий с подносом в руке склонился над их столиком. Мамаша вперилась в него взглядом, как бы призывая рассыпаться в похвалах по адресу своего отпрыска; польщенный вниманием, тот вскарабкался на стул и начал заливаться соловьем. Лицо отца расплылось в счастливой улыбке.

У детей, похожих на скелетики, изможденных, истощенных, не было сил, чтобы отогнать мух, что прогуливались по их лицам.
"А есть ли в этих странах умирающие старики?" - спросила у меня Вера.
В том-то все и дело, что нет; особенность этого голода, в противоположность прежним бесчисленным голодовкам, которые знала Земля, в том и состоит, что он подкашивает только ребятишек. Мы ни разу не видели на экранах ни одного изможденного взрослого, хотя смотрели хронику текущих событий единственно для того, чтобы удостовериться в этом невиданном обстоятельстве.

Слава пожрала всю его свободу, и теперь он знает: только пустопорожние умы могут сегодня согласиться добровольно волочить за собой звонкую жестянку известности.

Чувство избранничества присутствует, например, во всех любовных отношениях. Ибо любовь, по определению, это ничем не заслуженный дар; незаслуженная любовь - это само доказательство ее подлинности.
Быть может, человек впервые проникается иллюзией избранничества, будучи еще грудным младенцем, проникается благодаря материнским заботам, которых он ничем не заслужил и оттого требует их с особенной настырностью.

Принято думать, что успех человека более или менее определяется его внешностью, красотой или безобразием его лица, его фигурой, шевелюрой или отсутствием таковой. Какое заблуждение! Все решает голос.
[// Голосовые связки - вот над чем должны трудиться врачи - косметологи! Звук голоса важней, чем цвет лица, полоскание полезнее протираний, блеск остроумия сильнее блеска глаз, бархатный тембр приятнее, чем бархатный румянец, и никакой фотограф не заменит фонографа. О'Генри, "Среди текста"]

Можно ли с такой легкостью перейти от обожания к презрению? (Можно, дорогой мой, еще как можно.)

Она все грустнела и грустнела, а для мужчины нет более сладостного бальзама, чем грусть, причиненная им женщине.

Кундера об эротической биографии мужчины

У любого мужчины две эротические биографии. Обычно говорится лишь о первой: о перечне любовных связей и встреч.
Возможно, более интересна другая биография: вереница женщин, которых мы желали, но которые ускользнули от нас, мучительная история неосуществленных возможностей.
Но есть еще третья, таинственная и волнующая категория женщин. Это те, с которыми у нас ничего не могло быть. Они нравились нам, мы нравились им, но в то же время мы сразу понимали, что обладать ими не сможем, ибо по отношению к ним находимся по другую сторону границы.

Кундера - о смехе, "не имеющем ничего общего с шуткой"

Наверху, подобно своду этого храма счастья, звучит смех, этот "сладкий транс счастья, наивысший пик наслаждения. Смех наслаждения, наслаждение смеха". Нет ни малейшего сомнения в том, что этот смех не имеет "ничего общего с шуткой, насмешкой или потешностью". Две сестры на своей кровати смеются не чему-то конкретному, их смех беспредметен, он - выражение радости бытия. Подобно тому, как стоном человек привязывается к настоящей секунде своего страждущего тела (и он целиком за пределами прошлого и будущего), так и в этом экстатическом смехе человек свободен от воспоминаний и даже от желаний, ибо обращает свой крик к настоящему мгновению мира и ничего другого не хочет знать.
Вы, несомненно, помните эту сцену по десяткам плохих фильмов; держась за руки, юноша и девушка бегут на фоне весенней (возможно, летней) природы. Они бегут, бегут, бегут и смеются. Смех обоих бегущих должен возгласить всему миру и всем зрителям всех кинематографов: мы счастливы, мы рады, что живем на свете, мы принимаем бытие таким, каким оно есть! Сцена дурацкая, это не что иное, как кич, но в нем содержится одна из самых основных человеческих позиций: смех серьезный, смех, "не имеющий ничего общего с шуткой".
Все церкви, все производители белья, все генералы, все политические партии сходятся на этом смехе и помещают образ этих двух смеющихся бегунов на своих плакатах, пропагандирующих их религию, их продукцию, их идеологию, их народ, их пол, их чистящий порошок.

Книга смеха и забвения
из интервью

О литости

Литость - мучительное состояние, порожденное видом собственного, внезапно обнаруженного убожества.
Литость, таким образом, характерна для возраста неопытности. Это одно из украшений молодости.
Литость работает как двухтактный мотор. За ощущением страдания следует жажда мести. Цель мести - заставить партнера выглядеть таким же убогим.

Хуан Рамон Хименес "Сны и мечты"

Я знаю, наверно,-
я вечности древо
и кровью моею
накормлены звезды,

а птицы в листве-
мои сны и мечты.
И если паду я,
подрубленный смертью,-
обрушится небо.

(Jiménez, Juan Ramón) (1881–1958), испанский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе 1956.
Хименес в библиотеке Мошкова

Кундера - о битве за чужое ухо и норме

Вы же знаете, как бывает, когда двое беседуют. Один говорит, а другой перебивает его: «Ну, точно как у меня, я…» и начинает рассказывать о себе, пока первому уже, в свою очередь, не удается вставить «Ну точно, как у меня, я…» …Ибо вся жизнь человека среди людей есть ни что иное, как битва за чужое ухо.

Милан Кундера. Книга смеха и забвения

-
You know what happens when two people talk. One of them speaks and the other breaks in: "It's absolutely the same with me, I..." and starts talking about himself until the first one manages to slip back in with his own "It's absolutely the same with me, I..."

[...] Because all of man's life among his kind is nothing other than a battle to seize the ear of others.

Milan Kundera, The Book of Laughter and Forgetting

* * *
Только когда возвращаешься на родину после долгого отсутствия, тебя поражает эта очевидность: люди не интересуются друг другом, и это нормально.

Милан Кундера. Неведение

-
When you come back after living a long time in another country, you are suddenly startled by the obvious: people are not interested with each other, and it is natural/normal.

Milan Kundera. Ignorance

постоянное вопрошание: лучшее определение любви/ love is continual interrogation. I don't know of a better definition of love

Они разговорились. Прежде всего внимание Тамины привлекли его вопросы. Не их содержание, а то, что он вообще задавал их. Бог мой, сколько времени прошло с тех пор, как кто-то о чем-то ее спрашивал! Ей казалось, что прошла целая вечность! Единственный человек, кто постоянно расспрашивал ее, был муж, ибо любовь - это постоянное вопрошание. Да, лучшего определения любви я не знаю.

Кундера, "Книга смеха и забвения"

Вернувшись домой, они молча поужинали.
Молчание лежало между ними как страдание. С каждой минутой оно становилось все тягостнее. Чтобы избавиться от него, они быстро пошли спать. Но среди ночи он разбудил ее: она плакала.

Кундера, "Невыносимая лёгкость бытия"

— Два любящих существа, предоставленные самим себе, оторванные от мира, — это, конечно, дело хорошее. Но чем могут питаться их разговоры с глазу на глаз? Как бы пошловат ни был мир, им без него не обойтись, если они хотят поддерживать беседу.
— Вполне могли бы и помолчать.
— Как эта вот парочка за столом напротив? — усмехнулся Жан-Марк. — Ну уж нет, никакая любовь не переживет игры в молчанку.

Кундера, "Подлинность"

Тамина и дети

Ее беда не в том, что дети злые, а в том, что она оказалась за пределами их мира. Человек не возмущается тем, что на бойнях забивают телят.
Телята вне человеческого закона, так же как и Тамина вне закона детей.

**
Тамина прячется за толстым стволом платана, она не хочет, чтобы ее видели, но и глаз оторвать от них не может. Они ведут себя с таким же вызывающим кокетством, как взрослые, двигая бедрами взад и вперед, словно имитируют совокупление. Непристойность движений, наложенная на детские тела, разрушает контраст скабрезности и невинности, чистоты и порочности. Чувственность обессмысливается, невинность обессмысливается, словарь распадается на части, и Тамине становится дурно: словно в желудке образуется пустота.
А идиотизм гитар продолжает греметь, и дети танцуют, кокетливо выставляя вперед животики. Все эти вещи, что ничего не весят, вызывают в Тамине тошноту. В самом деле, эта пустота в желудке порождена именно этим невыносимым отсутствием тяжести. А поскольку крайность способна в любой момент превратиться в свою противоположность, максимальная легкость стала чудовищной тяжестью легкости, и Тамина знает, что она уже не в силах вынести ее ни на минуту дольше. Она поворачивается и бежит.

Кундера. Книга смеха и забвения

Кундера о графомании

… таксист разговорился…
- Вы это пишете для своих детей? Как хронику семьи?
Он горько засмеялся: - Для моих детей? Их это не интересует. Пишу просто книгу. Думаю, она может помочь многим людям.
Разговор с таксистом вдруг осветил мне суть писательской деятельности. Мы пишем книги, потому что наши дети не интересуются нами. Мы обращаемся к анонимному миру, потому что наша жена затыкает уши, когда мы разговариваем с ней.
Графомания – это желание писать не письма, дневники, семейные хроники (то есть писать для себя и для своих самых близких), а писать книги (то есть обретать аудиторию неизвестные читателей). В этом смысле страсть таксиста и страсть Гёте одинаковы. Гёте от таксиста отличает не иная страсть, а иной результат страсти.

Графомания (страсть писать книги) закономерно становится массовой эпидемией при наличии трех условий развития общества:
1) Высокого уровня всеобщего благосостояния, дающего возможность людям отдаваться бесполезной деятельности;
2) Высокой степени атомизации общественной жизни и вытекающей отсюда тотальной разобщенности индивидуумов;
3) Радикального отсутствия больших общественных изменений во внутренней жизни народа.

…Биби точно выразилась, заявив, что если смотреть со стороны, она ничего не пережила. Именно это отсутствие жизненного содержания, эта пустота и является мотором, принуждающим ее писать.
Однако результат, в свою очередь, воздействует на причину. Тотальная разобщенность порождает графоманию, но массовая графомания в то же время обостряет чувство тотальной разобщенности. …В пору всеобщей графомании написание книг приобретает обратный смысл: каждый отгораживается собственными словами, словно зеркальной стеной, сквозь которую не проникает ни один голос извне.

Неудержимый рост массовой графомании среди политиков, рожениц, любовниц, убийц, воров, проституток, префектов, врачей и пациентов убеждает меня в том, что каждый человек без исключения носит в себе писателя как некую свою возможность, и потому человечество по праву могло бы высыпать на улицу и кричать: мы все писатели!

Ибо каждый человек страдает при мысли, что он исчезнет в равнодушной вселенной неуслышанным и незамеченным, а посему сам хочет вовремя превратиться во вселенную слов.
Но когда однажды (и это будет скоро) во всех людях проснется писатель, настанут времена всеобщей глухоты и непонимания.

"Книга смеха и забвения"

Graphomanie. Графомания. Не мания “писать письма, личные дневники, фамильные хроники (то есть писать для себя или для своих близких), а мания писать книги (значит, писать для неизвестной читательской аудитории)” (Книга смеха и забвения).
Не мания создавать нечто, а мания навязывать свое “я” другим. Самая гротесковая версия воли к власти.

Pseudonyme. Псевдоним. Я мечтаю о мире, в котором закон будет обязывать писателей хранить в секрете свое имя и использовать псевдонимы. Три преимущества: радикальное сокращение графомании; снижение агрессивности в литературной жизни; исчезновение биографической интерпретации произведения.

«73 слова»

Кундера об адаптациях романа

Новое время набрасывается на все, что когда-либо было написано, чтобы превратить это в фильмы, телевизионные передачи или мультики. Поэтому самое существенное в романе как раз то, чего нельзя сказать иначе чем романом, в любой адаптации остается лишь несущественное. Если сумасшедший, который еще пишет сегодня, хочет уберечь свои романы, он должен писать их так, чтобы их нельзя было адаптировать, иными словами, чтобы их нельзя было пересказать.

"Бессмертие"

Камю: Речи мои - пустословие, ибо наше время - царство пошлости

Преступление всегда найдет защитников, а невиновность - только иногда. Но, помимо тех причин, какие нам усердно объясняли в течение двух тысяч лет, была еще одна важная причина этой ужасной казни, и я не знаю, почему ее так старательно скрывают. Истинная причина вот в чем: он-то сам знал, что совсем невиновным его нельзя назвать. Если на нем не было бремени преступления, в котором его обвиняли, он совершил другие грехи, даже если и не знал какие. А может быть, и знал? Во всяком случае, он стоял у их истока. Он, наверно, слышал, как говорили об избиении младенцев. Маленьких детей в Иудее убивали, а его самого родители увезли в надежное место. Из-за чего же дети умерли, если не из-за него? Он этого не хотел, разумеется. Перепачканные кровью солдаты, младенцы, разрубленные надвое, - это было ужасно для него. И конечно, по самой сущности своей он не мог их забыть. Та печаль, которую угадываешь во всех его речах и поступках, -- разве не была она неисцелимой тоской? Он ведь слышал по ночам голос Рахили, стенавшей над мертвыми своими детьми и отвергавшей все утешения. Стенания поднимались во мраке ночном, Рахиль звала детей своих, убитых из-за него, а он-то, он был жив!
Он знал все сокровенное, все постигнул в душе человеческой (Ах! Кто бы мог подумать, что иной раз не так преступно предать смерти, как не умереть самому!), он день и ночь думал о своем безвинном преступлении, и для него стало слишком трудно крепиться и жить. Лучше было со всем покончить, не защищаться, умереть, чтобы не сознавать себя единственным уцелевшим, не поддаваться соблазну уйти куда-нибудь в другое место, где его, может быть, поддержат. Его не поддержали, он на это возроптал, и тогда его стенания подвергли цензуре. Да-да, кажется, это евангелист Лука выкинул из текста его жалобный возглас: "Зачем ты покинул меня?" - ведь это мятежный возглас, не правда ли! Живо, ножницы сюда! Заметьте, однако, что, если бы Лука ничего не вычеркнул, жалобу распятого едва бы заметили; во всяком случае, она не заняла бы большого места. А запрещение цензора превратило возглас в крик. Странно все устроено в мире.

Теперь слишком много страдальцев карабкается на крест, желая, чтобы их видели издалека, даже если им надо для этого попрать ногами того, кто уже давно распят.

"Во имя господа получай пощечину. На тебе!" Во имя господа? Он не требовал такого рвения, друг мой. Он хотел, чтобы его любили, и только. Конечно, есть люди, которые его любят, даже среди христиан. Но сколько их? По пальцам можно перечесть. Он, впрочем, предвидел это - у него было чувство юмора. Апостол Петр, как известно, струсил и отрекся от него: "Я не знаю этого человека... Не знаю, что ты хочешь сказать и т. д." Ужасно испугался! А учитель так остроумно ему сказал: "На сем камне воздвигну я церковь свою". Какая ирония! (на тему)

...но речи мои - пустословие, ибо наше время - царство пошлости.

Ах, друг мой, знаете ли вы, каково одинокому человеку бродить по улицам в больших городах?..

В конце всякой свободы нас ждет кара; вот почему свобода - тяжелая ноша, особенно когда у человека лихорадка, или когда у него тяжело на душе, или когда он никого не любит.