Камю, из сборника эссе «Изнанка и лицо» / Camus, L’Envers et l’Endroit (1937)
Однажды, много лет назад, я целых восемь дней жил, осыпанный благами мира: мы спали на пляже, без навеса, я питался фруктами и по полдня проводил в пустынной воде. За это время я научился истине, которая всегда побуждала меня принимать знаки комфорта или обустроенности с иронией, нетерпением, а иногда даже с яростью.
Самая большая роскошь никогда не переставала для меня совпадать с определенными лишениями. Я люблю голый дом арабов или испанцев. Место, где я предпочитаю жить и работать (и, что бывает реже, где мне равно хотелось бы и умереть), это гостиничная комната. Я никогда не мог отдаться тому, что называется домашней жизнью (которая так часто бывает противоположностью жизни внутренней); счастье, именуемое буржуазным, наводит на меня тоску и пугает.
(Из предисловия к изданию 1954 года.
см. в другом переводе)
Он испытывал неподдельный интерес к скуке старой женщины. Она хорошо чувствовала это. Такой интерес был неожиданной удачей для больной. Она говорила ему о своих страданиях с оживлением: она приближалась к своему концу, и нужно было скорей уступить место молодым. Скучала ли она? Конечно. С ней не разговаривали. Она жила в своем углу, как собака. Было бы лучше покончить с этим. Ведь она больше хотела умереть, чем быть для кого-нибудь обузой.
Ее голос стал сварливым. Это был голос рынка, торговли. Но молодой человек понимал ее. Он, однако, придерживался того мнения, что лучше быть обузой для других, чем умереть. Это доказывало только одно: несомненно, он никогда ни для кого обузой не был.
Она увидела уходящим того, кто интересовался ею. Она не хотела оставаться одна. Она уже чувствовала ужас одиночества, длящуюся в обманчивом присутствии Бога бессонницу. Она боялась, успокаивалась только с молодым человеком и, привязавшись к единственному существу, проявившему к ней интерес, не отпускала его руку, жала ее, неуклюже его благодаря, чтобы оправдать эту настойчивость.
Он чувствовал себя поставленным перед самым ужасным несчастьем, какое он в состоянии был понять: бесконечным несчастьем старой женщины, которую оставляли, чтобы пойти в кино. Он хотел выйти и исчезнуть, не хотел понимать, стараясь высвободить руку. Продолжительное мгновение он испытывал дикую ненависть к этой старой женщине и желание дать ей пощечину со всего размаха.
Он смог наконец ретироваться и выйти, в то время как больная, наполовину приподнявшаяся в своем кресле, с ужасом смотрела, как исчезает единственная реальность, которой она могла успокоиться. Теперь ничто ее не поддерживало. Целиком предоставленная мыслям о своей смерти, она не знала точно, что ее ужасает, но чувствовала, что не хочет быть одна. Бог ни на что не годился, когда ее лишали людей и оставляли одну. Она не хотела покидать людей. Поэтому она заплакала.
Остальные были уже на улице. Неотвязные угрызения совести одолевали молодого человека. Он поднял глаза к освещенному окну, большому мертвому глазу в тихом доме. Глаз закрылся.
---
Молодые не знают, что опытность — это поражение и надо все потерять, чтобы немного узнать.
Его больше не слушают: как это ужасно, когда стар. Его приговорили к безмолвию и одиночеству.
Он чувствовал себя плохо и не хотел возвращаться домой. Обычно он любил снова найти стол и керосиновую лампу, положения, в которых его пальцы машинально занимали свое место. Еще он любил неторопливый ужин; старуха сидит перед ним, долго жующие губы, пустой мозг, мертвые, уставившиеся в одну точку глаза. Этим вечером он вернется поздно.
Он был один и стар. К концу жизни старость становится омерзительной. Все кончается тем, что никто уже не слушает тебя.
А на улице он не один, если даже встречает мало людей. Его лихорадка звенит. Его мелкий шаг спешит: завтра все изменится, завтра. Вдруг он понимает, что завтра будет таким же, и послезавтра, и все другие дни. И это непоправимое открытие уничтожает его. Именно такие мысли заставляют вас умереть. Чтобы не терпеть их, убивают себя или, если молоды, разглагольствуют об этом.
---
Старая женщина ждала его посещений, чтобы спросить, строго на него глядя: «Кого ты больше любишь, твою маму или твою бабушку?» Игра приобретала пикантность, когда присутствовала сама дочь. Ибо в любом случае ребенок отвечал: «Мою бабушку», с огромным порывом в душе любви к матери, которая всегда молчала. Или, если гости удивлялись такому предпочтению, говорила: «Это ведь она его вырастила».
И однако эта женщина не потеряла достоинства. Но для своих внуков, уже достигших возраста безоговорочных суждений, она была только комедианткой.
Дети привыкли не обращать внимания ни на ее рвоту, ни на ее, как она говорила, «атаки», ни на ее жалобы. Однажды она слегла и позвала врача. Его попросили прийти, чтобы угодить ей. В первый день он обнаружил простое недомогание, во второй рак печени, а в третий тяжелую желтуху. Но младший из двух детей упорно видел в этом только новую комедию, более изощренную симуляцию. Он не беспокоился. Женщина эта слишком притесняла его для того, чтобы первые его взгляды были пессимистичны. И есть какая-то отчаянная храбрость в трезвости и отказе от любви.
Кладбище возвышалось над городом, и можно было видеть, как прекрасное прозрачное солнце падает, словно в рану, в трепещущую от света бухту.
Все это несоединимо? Истинная правда. Женщина, которую оставляют, чтобы идти в кино, старый человек, которого больше не слушают, смерть, которая ничего не искупает, и потом, с другой стороны, весь свет мира. Если мы принимаем все, то что это значит? Речь идет о трех судьбах, схожих и, однако, различных. Смерть для всех, но для каждого своя смерть. В конце концов, солнце согревает нас так же, как и наши кости.
(Ирония. Перевод М. Калужской)
Пронзительная и нежная флейта цикад, тот аромат воды и звезд, который встречается в сентябрьские ночи, благоуханные дороги между мастиковыми деревьями и тростником - сколько знаков любви для того, кто больше не хочет оставаться один.
Это было ее единственное имущество и единственное развлечение. Ближе к двум часам дня она совершала долгий путь, который приводил ее за ворота города, где находилось кладбище. Она входила в маленький склеп, тщательно закрывала за собой дверь и становилась на колени на скамеечку для молитвы. Так, находящаяся перед лицом самой себя, соединяющая то, чем она была, и то, чем она должны была стать, снова смыкающая кольцо вечно разомкнутой цепи, она без усилий проникала в тайные замыслы Провидения.
Теперь я не хочу больше быть счастливым, а только сознающим.
Один человек созерцает, а другой роет себе могилу: как их разделить? Людей и их абсурдность.
Она вскоре умерла, и дочь обрядила ее для могилы, когда она была еще жива. Ведь в самом деле, это гораздо легче, когда члены не одеревенели. Но все же любопытно, как мы живем среди спешащих людей.
«Смерть в душе» (Перевод М. Калужской)